Дамы и господа - Людмила Третьякова

«Русское платье», его покрой, форма были подробно описаны в «Придворном календаре». Белое атласное платье оставляло открытыми плечи; поверх него надевался заткан­ный золотыми нитями сарафан из бархата сочных тонов: красного, синего, темно-зеленого. Довершал это великоле­пие кокошник, который, как и платье, обычно украшался жемчугом или драгоценными камнями — тут уж все зави­село от благосостояния обладательницы наряда. Говорили, между прочим, что на одной из дам было замечено девять или десять изумрудов, каждый величиной с голубиное яйцо, которые она носила в качестве пуговиц на своем сарафане.

Нововведение обсуждалось повсеместно и мужчинами тоже.

В письме брату К.Я.Булгаков делился своими впечатле­ниями от выхода фрейлин в «русских платьях»:

«Утром вчера несколько дам были в новых костюмах: красавиц еще более украшает, а дурным не к лицу. Описать не умею; род сарафана… на голове кокошник с длинным ву­алей или фатою, а у девушек повязки бархатные, шелковые, парчовые или с другими украшениями».

…В квартиру Архаровой на Гагаринской набережной приехали обе ее дочери со своими приятельницами и На­дежда Осиповна Пушкина. Все во главе с хозяйкой приня­лись рассматривать «модные картинки», где в цвете была изображена новинка.

Кто-то из дам высказал опасение, легко ли будет удер­жать на голове кокошник, да еще в танце.

— А ты, мать моя, не особо крути головой. Чай, не со­рока! — советовала Архарова, внимательнейшим образом изучая картинки.

Сама она пристрастия к портновским изыскам никогда не имела, считала это пустым занятием и до глубокой старости появлялась на балах, одетая по моде екатери­нинских времен. Именно в таком наряде ее изобразил Боровиковский.

Никакие уговоры дочерей обновить гардероб успеха не имели. Их мать упорно носила то, в чем чувствовала себя легко и удобно, а кроме того, ее одежда свидетельствовала о постоянстве и верности времени своей молодости.

Дочерей она взрастила в строгости, вышучивала их подружек, без конца менявших наряды, и говорила, что стыдно покупать какой-нибудь кусочек тюля с бархаткой, за которые ловкие модистки дерут непомерную цену.

Однако «русское платье» Архаровой чрезвычайно понравилось. Воспитанная без гувернанток, не знавшая по-французски, она испытывала неприязнь ко всему за­морскому и теперь радовалась, что императорская воля повернула вконец очужестранившийся двор в сторону своего, исконного и, казалось, уже навсегда забытого.

— Эх, жаль, стара я для такой-то прелести, — говорила Архарова. — А то бы справила себе сарафан да золотом расшила — ни за какой тратой не постояла. Да и прошлась бы в паре с государем…

Приподняв голову и поведя плечами, Екатерина Александровна показала, как бы это выглядело, и сразу помолодела лет на двадцать пять. А дочерям сказала, как отрубила:

— Шейте. Жемчугом украсьте, камушками. На цену не смотрите — мать оплатит. Да только так, чтоб не в грязь лицом, чтоб любо-дорого взглянуть было!

— Ах, голубушки, — продолжала «сарафанную» тему Пушкина, — вы и представить не можете, что нынче де­лается! Эти платья вскружили голову всему Петербургу. Да только ли ему! Второго дня мне принесли письмо от ба­ронессы Вревской из Пскова. Умоляет заказать ей русское платье. Я, натурально, по старой дружбе тотчас принялась бегать. И что же, у портних ни одной мастерицы свободной — все заняты этой новинкой…

Разговоры затянулись до глубокого вечера, и, утомив старуху Архарову, и порадовав ее душу. Ууегшись на покой, она, как обычно, затребовала к себе чтицу. Книги ей читали исключительно русских авторов. Слушала она всегда с ве­ликим удовольствием, прося, однако, пропускать страшные места.

Так шел год за годом этой жизни, внешне ничем особо не примечательной, но для современников как будто ставшей залогом всеобщего спокойствия, благочиния и сердечнос­ти. На радость всем, старуха Архарова казалась вечной. Но сама-то Екатерина Александровна про себя знала: ее земной срок подходит к концу. Писали, что «она боялась смерти, а умирала с твердостью и в полной памяти»…

Много ли на свете таких тетушек, о которых можно написать приятелю, что она «в настоящее время умирает, подкрепляя себя несколькими стаканами шампанского лишь для того, чтобы поиграть в бостон»?

Девичья фамилия Натальи Кирилловны Загряжской — Разумовская. Она доводилась внучатой племянницей «тому голосистому хлопцу из Малороссии, Алексею Разумовско­му, который вытянул у судьбы совершенно фантастический фант», стал тайным супругом русской императрицы Елиза­веты Петровны. Она, дочь Петра Великого, щедро одари­вала не только этого сладкоголосого красавца, но и всю его родню. Отсюда несчетное богатство и брата Алексея — Ки­рилла Григорьевича Разумовского, отца Загряжской.

…Наталья Кирилловна была первым ребенком в семье. Она стала любимицей еще очень молодого, девятнадцати­летнего, отца, и, несмотря на то что следом появилось еще шестеро детей, его сердце всегда принадлежало именно ей. Были обстоятельства, которые, возможно, особо поощря­ли это чувство. Девочка уродилась очевидной дурнушкой. Как такое могло приключиться при красавцах родителях? Прошло некоторое время, и отцу с матерью был нанесен еще один удар — у дочери стал расти горб. Разумовские призвали на помощь всех европейских светил медицины, испробовали самые экзотические средства, рекомендован­ные отечественными знахарями, и все же осилить эту беду им так и не удалось.

Тем не менее, словно не ведая о кознях природы, де­вочка росла очень бойкой, сообразительной и занятной в обращении. Редкий гость у Разумовских не озадачивался меткостью ее суждений и не разговаривал с этой крошкой с интересом для себя.

Избаловали ее страшно. В зрелые годы Наталья Кирил­ловна называла себя маленьким чудовищем, жалея мучениц- гувернанток, которые к ней были приставлены.

Своенравная, не терпящая возражений, она, вероятно, с годами превратилась бы в невыносимое, вздорное существо, если бы ее живой ум и природное добросердечие не искупали эти недостатки. Симпатию к молоденькой девушке, прямой, резкой, но, в сущности, совершенно беззлобной и справед­ливой в своих суждениях, испытывали все. Императрице Екатерине II, когда ей представили Наташу Разумовскую, она очень понравилась. Взяв ее ко двору во фрейлины, государыня, в знак особой приязни, разрешила ей жить не в Зимнем, как это полагалось, а в родительском доме, огромном дворце Разумовских на Фонтанке.

* * *

Среди всех братьев и сестер Наташа особенно любила брата Андрея. Обычно она своим чувствам никогда не изменяла, даже если обстоятельства понуждали к этому. Нежное отношение к Андрею Кирилловичу она сохранила на всю жизнь.

Но какие же они были разные — брат и сестра! Андрей, элегантный стройный красавец, с тонким лицом, — такие особенно нравятся женщинам. Он пользовался этим вовсю, ввергая себя в разного рода любовные приключения, гро­зившие его репутации и поглощавшие огромные средства. «Шармер и мот», — кратко выражалась Наталья Кирил­ловна и продолжала обожать брата. Он действительно был заядлым любезником, кавалером «в полном смысле слова, во вкусе дореволюционных французских салонов» и вообще по своим привычкам, жизненным предпочтениям тяготел ко всему европейскому.