Полет орла - Валентин Пронин

После прибытия в Англию Сеславин обнаруживает, что опять остался почти без денег. Он пишет снова князю Волконскому, рассказывая о происшествии с его каляской во время бури. «Пропало все до последней рубашки, не говоря о бумагах – плод моих пятилетних трудов…» – жалуется герой вельможе, но ответа так и не получает.

Тогда он снова пишет графу Толстому, просит склонить царя к материальной помощи для него. «В России я, по сообщению брата, потерял родовое имение, арендатор не платит денег, объясняя безденежье неурожаем. Я нажил неоплатные долги в продолжении двадцатидвухлетней офицерской службы, от которых страдает честное имя мое. Не на что книг купить – единственная страсть моя, и нечем жить: вот мое состояние».

Генеральского жалованья было явно недостаточно даже для уплаты процентов по долгам, приближающимся к сорока тысячам. Доведенный до крайности, Сеславин вынужден просить императора, принимая во внимание долголетнюю безупречную службу, боевые раны и высокие награды на военные действия, обеспечить его денежное состояние, спасти честь генерала. Ответа нет. Не имея средств продолжать лечение, Сеславин решил возвратиться в Россию.

В Лондоне он находится в совершенно бедственном положении. Этому соответствует обстановка сугубой меркантильности и чванливого высокомерия английских светских кругов, которые пришлись не по нраву Сеславину. Впрочем, он убеждается в том, что Россия в этом отношении не слишком отличается от британского высокомерия. Обратившись в российское представительство, он с трудом уговорил поверить ему (Сеславину!) требующуюся для возвращения на родину сумму. Не забывая обещаний Александра I в любое время оказать ему материальную помощь, он возвращается в Россию. Он надеется лично объясниться с царем.

Добравшись до Петербурга, Сеславин не застал императора. По дороге через русские губернии ему становится лучше. Родная природа, деревни и помещичьи особнячки скромных владетелей, где он иногда останавливается, конечно, беднее ухоженных селений Европы, где повсюду отменена крепостная зависимость крестьян, и общий уровень житейского благополучия несравним с обожаемым отечеством.

Еще в письмах брату Николаю Сеславин интересовался, изменилось ли что-либо в обществе и армии после победы над Наполеоном, ощущается ли в августейшем мнении, в придворных кругах хоть какая-то благодарность «верному народу» – и в военном мундире, и в простом армяке, беззаветно сражавшемуся с беспощадным врагом, и осторожно спрашивал: «Существует ли еще Аракчеев?»

Радостно встретился Александр Никитич со старым другом, полковником Назимовым, когда-то устраивавшим в его честь торжественные вечера с шумным застольем.

Сидели в гостинице Демута за бутылкой вина и разговоры были между ними разные; между прочими и такие:

– Вы спрашиваете, Александр Никитич, что изменилось? А изменились покрой и выпушки мундиров. Это изменилось, как и везде в Европе, после низвержения Наполеона. Что же касается сущности воинского обучения, то кажется иной раз, будто вернулась прусская шагистика времен государя Павла Петровича – только что пудреные букли, косы да шпаги с эспантоном убрали. А так – заслуженные офицеры и генералы не в чести. Ревностные радетели парадной строевой муштры да палочной жестокости оттеснили тех, кто жалел солдата и сам лил кровь для пользы отечества.

– Знаю, говорили мне, – продолжая беседу, усмехался довольно желчно Сеславин. – Появились уж давно у меня влиятельные враги. Пользуясь моим длительным отсутствием, постарались поколебать мнение царя обо мне. Ложью стараются принизить мои известные всем прославленные «дела». Особенное неудовольствие монарха вызвало будто бы мое публичное высказыванье о чрезмерном увлечении в армии строевым совершенством. Как будто, чеканя шаг секунда в секунду, возможно, подобно Суворову, преодолеть Сент-Готард или, к примеру, штыковой атакой выбить из редута упорного противника.

– Среди офицеров, из которых многие участники войны 12-го года и европейских сражений, по слухам, образуются недозволенные общества, – рассказывал Назимов. – Эти общества собираются в частных домах, где, подобно нам с вами, Александр Никитич, осуждают порядки российские и даже установления августейших решений государя императора.

– Я не собираюсь осуждать царские решения в гражданских порядках. Тем более никогда не буду участвовать в оппозиционирующих властям, нарушающих законность собраниях. Сие мои основательные понятия. Царская власть от Бога, и не мне вмешиваться в суть российского законоположения. – Сеславин сердито расхаживал по комнате. – Крепость армии, упрочение государства Российского – вот что меня заботит… чтобы не допускать впредь проникновения врага в пределы державы, как то произошло во время вторжения Бонапарта. А недоброжелатели, тайно стремящиеся к ослаблению отечества нашего, могут быть остановлены только силой. Флот русский, армия, кавалерия с артиллерией есть самые надежные друзья наши, а болтуны, шаркуны салонные и злобствующие писаки, будто жуки-древоточцы, наносящие государственному древу язвы и болезни, суть враги. По поводу же отмены крепостной зависимости крестьян, которая повсюду в Европе отменена… Не могу сейчас судить совершенно определенно. Мой батюшка имел во владении всего-навсего двадцать душ крестьян. Я с детства вместе с сельскими ребятами лошадей в ночное гонял да рыбу в речке Сишке бреднем ловил для пропитания своей семьи, но и не отторгая надобность деревенских приятелей своих… Они тоже люди – кушать хотят. Из сих деревенских жителей в наибольшем своем числе состоит наша армия, защищающая отечество и самих августейших особ от внешнего нападения иностранных завоевателей. Что ж я могу о них сказать презрительного или порочащего? Конечно, каждому свое место на земле Бог дает, – кому царское, кому гусарское, кому служить государю на полях сражений, кому отрабатывать помещику положенную повинность, кому молитву в храме возносить… А по бедности моих родичей и малочисленности крепостных людей я себя рабовладельцем римским либо там… египетским… никогда не видел. К нашим селянам и отец, и братья мои всегда снисходили – ибо они тоже люди русские, православные. Ну, наказывать наказывали, когда было за что.

Вот такое мироощущение высказал другу за бутылкою вина в Демутовом трактире генерал-майор, прославленный партизанский командир Александр Никитич Сеславин.

Холодный прием при дворе заставил Сеславина почувствовать себя оскорбленным. Он подает прошение об увольнении от службы. При официальности и субординации текста в данной бумаге он позволил себе двусмысленную фразу: «по здешнему суровому климату продолжать воинскую службу не могу». Отставку не замедлили принять, и сорокалетний Сеславин был уволен на почетных условиях – с мундиром и полным пенсионом.

Тому же Назимову Сеславин написал, подводя итог почти двадцатилетней службы: «Проследя движение моей службы, сосчитаем семьдесят четыре сражения больших и малых, в которых находился я большию частию с первой пули до последней. Имею от них восемь ран, столько же орденов и золотую саблю “за храбрость”. Еще имею многочисленные долги, некоторую часть из коих император, помятуя мои заслуги, взял на себя».