Двенадцать - Джастин Кронин

Но было поздно. Его уже никто не слышал. Ди подумала о дочерях, мысленно прощаясь с ними. Все вдруг стало безжалостно отчетливым. Как бы ни желал человек жить и вырастить детей, его мечты были разрушены реальностью этого мира. Теперь лишь оставалось пожелать им легкой смерти. Она молилась о том, чтобы они не мучились. Или, что было бы хуже, их не забрали. Это самое худшее, если тебя забрали.

В нее что-то врезалось сзади, с невероятной силой. Ди покатилась по земле, маленькая Мерри вылетела из ее рук. Лежа лицом в грязи, она повернулась и увидела брата, в шести метрах, направляющего на нее винтовку. Пристрели меня, подумала Ди. Что бы ни случилось, я этого не хочу. Вспомнив детскую молитву, она закрыла глаза и быстро пробормотала ее, снова уткнувшись лицом в грязь.

Выстрел. Звериный всхрап, позади нее что-то упало. Она еще не успела осознать происшедшее, когда Крук рывком поднял ее на ноги. Его губы шевелились, он что-то говорил, но она не могла разобрать что. Винтовки у него уже не было, только пистолет в руке. «Эбигейл». Как можно назвать пистолет «Эбигейл»? Зачем ему вообще имя давать?

Наверное, у нее что-то с головой случилось, поняла она, раз она думает об имени пистолета Крука, когда вокруг все гибнут. В голову стали приходить другие мысли, странные, ужасные. Каково это, быть разорванной пополам, как Эли Додд? Ее дочери в поле, что с ними сейчас происходит? Как ужасно, подумала Ди, прожить хоть на секунду дольше, чем твои дети. В мире ужаса это было, наверное, самым ужасным. Крук тащил ее к двери. Наверное, думал, что она этого хочет, но она не хотела. Она дождаться не могла смерти, если по правде. И, рванувшись изо всех сил, Ди высвободилась и побежала на поле, зовя детей.

Ворхис услышал смех своих дочерей на поле. Наверное, они еще слишком маленькие, чтобы испугаться. Улизнули, чтобы сделать именно то, чего им не разрешили, для них это было игрой, и солнечное затмение тоже. Ворхис бежал вдоль рядов, выкрикивая их имена, тяжело дыша, пытаясь понять, откуда доносятся их голоса. Голоса были то сзади, то спереди, то с обеих сторон сразу. Казалось, они доносились отовсюду, даже внутри его головы.

– Нит! Сири! Где вы?

А потом он увидел женщину. Она стояла посередине ряда кукурузы, в темном одеянии, будто вышедшая из сказки обитательница лесов. Ее голову скрывал капюшон, а верхнюю часть ее лица закрывали темные очки. Ворхис настолько поразился, что в первый момент решил, что она ему привиделась.

– Они твои дочери?

Кто она, эта женщина из кукурузы?

– Где они? – еле дыша, спросил он. – Ты знаешь, где они?

Она лениво сняла очки, скрывавшие чувственное гладкое лицо, дышащее юной красотой, а ее глаза горели в глазницах, будто бриллианты. Ворхис ощутил, что его тошнит.

– Ты устал, – сказала она.

Внезапно он ощутил, что действительно устал. Кертис Ворхис никогда в жизни не чувствовал такой усталости. Голова стала тяжелой, будто наковальня, будто она весила тысячу фунтов. Все силы уходили лишь на то, чтобы и дальше стоять на ногах.

– У меня дочь. Такая красивая дочь.

Позади раздались последние выстрелы, беспорядочные. Небо и все поле погрузились в неземную темноту. Ворхису захотелось заплакать, но даже это, казалось, не в его власти. Он рухнул на колени. Еще немного, и упадет совсем.

– Умоляю, – еле слышно прохрипел он.

– Идите ко мне, прекрасные дети. Идите ко мне, во тьму.

Неимоверной силы рывок поднял его на ноги. Тифти. Его лицо было совсем близко. Ворхис едва мог сфокусировать взгляд на нем. Тифти тащил его за руку.

– Вор, давай!

– Женщина…

Язык еле ворочался в его рту.

– О чем ты говоришь?

– Она была…

– Не было тут никого! – заорал Тифти. – Нам надо на башню!

Из последних сил, которых у Ворхиса, казалось, не осталось, он рванулся в сторону.

– Я должен их найти!

И все кончилось, это сделал приклад винтовки Тифти. Один резкий удар по голове, идеально точный. У Ворхиса перед глазами замелькали звездочки. В глазах все перевернулось, это Тифти схватил его поперек спины и взвалил на плечо, а потом бросился бежать. По лицу хлестали толстые листья.

– Нит! Сири! Вернитесь! – кричал Ворхис.

А вот сил сопротивляться у него не было. Его родные мертвы, он понимал это. Тифти не побежал бы за ним, будь они живы. Снова стрельба, предсмертные крики вокруг. Убежища, сказал кто-то. Они прятались в убежищах. Кому удалось выжить? И Ворхис с безграничной скорбью понял, что он снова окажется среди тех, кому повезло.

Они выбежали с поля на открытое место. Тент рухнул, брезент был порван на куски, все валялось на земле. А вокруг лежали тела. Ни одного ребенка, все малыши куда-то исчезли. Идите ко мне, прекрасные дети. Идите ко мне во тьму. Дверь дозорной башни захлопнулась, и он упал на пол, погружаясь в спасительное беспамятство.

«Почему все время Тифти?» – было его последней мыслью.

Осень, 97 г. П. З.

23

Он вернулся к Эми, наконец-то. Вернулся к ней во снах.

Иногда они оказывались в одном месте, иногда – в другом. Они были историей того, что произошло, были событиями и ощущениями прошлого, проигрываемыми заново, они были путаницей, компиляцией, наложением образов, которые, сменив порядок, казались чем-то совершенно иным. Они были ее жизнью, ее прошлым и настоящим, перемешанными между собой, они настолько овладевали ее сознанием, что, просыпаясь, она пугалась, понимая, что на самом деле существует в обычной реальности, состоящей из твердых объектов и в линейном времени. Будто мир бодрствования и мир снов поменялись местами, и мир снов казался намного более живым и ярким, таким, что воспоминания о нем не угасали, сколько бы она ни шла путями яви. Она могла наливать воду из чайника, читать детям, усевшимся в круг, мести листья во дворе, и вдруг, безо всякого предупреждения, ее сознание погружалось в иные ощущения, будто она соскальзывала, пробивая оболочку видимого мира и опускаясь в течение незримых подземных рек.

Карусель, вращающиеся огни, звон, звенящая, как колокольчики, музыка. Вкус холодного молока и сахарной пудры на губах. Залитая синим светом комната, ее сознание, погруженное в лихорадку, звук голоса – голоса Уолгаста, аккуратно выводящий ее из тьмы.

Вернись ко мне, Эми, вернись.

Самым ярким из всех был сон с комнатой – грязной, затхлой, груды одежды на полу, контейнеры с несвежей едой повсюду, безжалостно орущий в углу телевизор, женщина, которая, как понимала Эми, приходилась ей матерью – это она осознавала с безнадежной тоской, – которая лихорадочно ходит в этой тесноте, собирая вещи с пола и бросая в сумки. Эми, милая, давай просыпайся. Эми, нам надо идти. Они уезжали, ее мать уезжала, покидала ее, мир раскалывался надвое, в одной части – Эми, в другой – ее мать, и момент этой разлуки становился неестественно долгим, как будто она глядела на мать с кормы лодки, уходящей от причала. Она знала, что там происходило, в этой комнате, там, где начиналась когда-то ее жизнь. То, что она видела, было сродни рождению.