Сын погибели - Владимир Свержин

— Это точно, — криво усмехнулся Великий князь. — Еще и нашего племени. Я этого голубя сизокрылого там, прям на месте, за грудки тряхнул, он и заверещал. Мол, не губи, все скажу.

— Что ж поведал тебе сей несчастный?

— А то, что выехал он со товарищи не карасей ловить и не луну смотреть. В Тмуторокани ожидают подмогу из Царьграда. В немалой силе, сказывал, прийти должны. Вроде как штормом их потрепало. Вот, значит, нашего гостя сам-друг и послали: чтоб когда увидит вдали огни корабельные — на берегу костер поярче разложить. Так-то, святой отец. Посол мне тут только что не в любови клянется, а хозяин его ворогу моему подмогу шлет. Выходит, правду неведомый херсонит сказывал. Выходит, измену лютую други заморские мне уготовили.

Амвросий поспешил отвернуться, точно вглядываясь во тьму. Чуть в стороне еле слышно переговаривались витязи сторожи, вдали, хорошо видные с кургана, мерцали костры лагеря…

— Не суди поспешно, — кусая губы, проговорил он. — Может, все и не так, как видится. Может, то марево.

— Может, и марево. А только мне кажется, что нет. Вот сейчас пойду да расспрошу гостя званого, что да как. Ему, поди, немало известно.

— Иди с богом. — Старец осенил духовного сына крестом. — Господь да пребудет с тобой, и да защитит он тебя от лютости и коварства людского.

Амвросий повернулся спиной к Великому князю и двинулся к витязям сторожи.

— Давай я тебя проведу, отче? Чай, до шатров путь неблизкий.

— Сам доберусь, сын мой. А нонче мне поразмыслить нужно.

Согбенный годами старец глядел с кургана на едва светлеющую на горизонте степь, вознося к небу греховные моления о даровании ему скорой кончины:

«Господи всеблагий, — шептал он, — зачем ты длишь без меры дни мои? Для чего терзаешь душу мою испытанием верности? Куда бы ни ступил я — влево ли, вправо, — все едино: иду путем Иуды Искариотского… Зачем шлешь ты неразрешимый выбор — отечество мне предать или же чадо духовное? Господи милосердный, ради сына вочеловеченного, принявшего мученическую смерть за людское племя, отврати от меня гнев свой, забери жизнь мою! Ибо нет сил влачить дни ее, и тяжек жребий мой».

Далекая зарница полыхнула на горизонте, на какое-то мгновение выхватывая из темноты вершину кургана. Витязи заставы сидели у костра, оглядывая безлюдную степь. Близ них, сложенные колодцем, лежали просмоленные вязанки хвороста. Достаточно было одного касания факела, чтоб они вспыхнули ярким пламенем, загодя упреждая отдыхающее войско, откуда следует ждать атаки. Но врага не было. Хворост лежал темной руиной и, точно окаменевший житель этой странной башни, рядом торчал языческий идол с пустыми каменными вмятинами глаз.

Старец Амвросий перекрестился. Ему вдруг показалось, что древний божок вдруг хищно ощерился.

— Спаси и помилуй, — прошептал монах. — Экое наваждение.

Он собрался вновь перекреститься, но остановил пальцы у лба.

— Ан нет, то не наваждение, а знак — дурная примета. Не след Святославу к Тмуторакани идти. Пусть домой возвращается или воеводу заместо себя в бой шлет. Кто в храбрости его усомнится?! Такого Фомы неверующего во всей Руси не сыскать. А ноне ему не в сече рубиться, а для державы себя поберечь след. О том знак мне. Так и есть — о том!

Он начал спускаться с кургана, продумывая слова, которыми станет увещевать Великого князя.

— Лишь бы послушал! Лишь бы не взыграло ретивое. Лишь бы… — Он тихо охнул и осел, теряя сознание.

Сила, лишенная разума, гибнет сама собой.

Октавиан Август

Мафраз не любила морские путешествия — они напоминали ей исключительно грустные события. Перед глазами ее вставали то картины невольничьего рынка в Александрии, куда она была доставлена на корабле магрибских пиратов, то схватка с сельджуками посреди Эвксинского Понта, то гибель императорского дромона неподалеку от берегов Херсонеса.

Последнее видение преследовало ее неотлучно. Это был один из тех немногих случаев, когда Мафраз — не та девочка из Исфахана, дочь премудрого лекаря Абу Закира, — а совсем другая Мафраз, купившая себе лучшую долю, обольстив в Константинополе старика-вельможу: так вот, то был редкий случай, когда она испугалась за свою жизнь. Уже спустя день персиянка сама не могла сказать почему: видела смерть часто, не единожды доводилось и самой дарить ее, да и обманывать безглазую случалось не раз. Но в час, когда корабль с посольством василевса Иоанна неумолимо тянуло на скалы, и они с маленькой севастой спасались на столешнице, перед глазами Мафраз вдруг как наяву встал опутанный виноградом двор с журчащим фонтаном, и мудрый Абу Закир Исфахани, толкующий ей «Канон врачебной науки» божественного Абу Али аль-Хусейна ибн-Абдаллаха ибн-Сины.

Ее отец был лекарем в четвертом поколении. Предок его слыл любимым учеником ибн-Сины, которого европейцы — наиболее образованные из них — звали Авиценной. У отца не было других детей, и он возлагал все надежды на Мафраз. Но очередной набег огузов положил конец не только мечтам старого Абу Закира, но и самой его жизни. Ее же ожидал невольничий рынок и участь, зная о которой, отец бы своими руками приготовил Мафраз яд. Как бы то ни было, Мафраз научилась выходить победительницей из сотен уготованных ей жизнью битв. Она получала удовольствие от побед и от того, что даже бесправной невольницей порою значила в сильнейшей империи мира больше, чем любой сановный вельможа.

А в тот миг, когда море кидало из стороны в сторону импровизированный плот с беззащитными девушками, она поняла, что если волны сомкнутся над нею, то истинное учение величайшего из целителей — учение о жизни и смерти, о единстве мира, преподанное ей мудрым Абу Закиром Исфахани, — погибнет вместе с ней. Тогда она молилась так истово, как не молилась никогда прежде. Ей неведомо было, в какой стороне находится Мекка и куда направлять моления. Но, как и самому ибн-Сине, взбадривавшем себя в годы ночных бдений запретной для мусульманина чашей вина, ей было известно: наставления о том, что подобает и не подобает, лишь шелуха, путы для неразумных.

Небо пощадило Мафраз и ее госпожу. Пощадило для того, чтобы позже забросить на далекий, сырой, неуютный остров, вновь поставить на край гибели. Оно словно бы говорило дочери Абу Закира: «У тебя было время измениться — ты не воспользовалась им».

Сокрушенная отчаянием, Мафраз уже не надеялась на милость Аллаха, но милосердие его воистину не знало границ. Как иначе объяснить, что некоторые труды Авиценны были известны целителю, вернувшему ее и добрую королеву Матильду с того света? Чувство горечи жило теперь в Мафраз, но горечи не от яда, влитого ей в глотку, а от сознания никчемности десяти лет своей жизни.

А в стенах Тауэра Мафраз овладела непонятная ей самой, но тем не менее настоятельная потребность увидеть бывшую хозяйку — ту, которую она последние годы втайне считала подругой и наперсницей. До Лондона доходили известия, что Никотея спаслась и прекрасно чувствует себя в землях Империи. Если бы Мафраз спросили, чего ждет она от предстоящей встречи, то вряд ли она смогла бы объяснить это. В первые дни, когда Мафраз только пришла в себя, ей хотелось преподнести бывшей хозяйке такой же кубок с вином, какой Мафраз наполнила для доброй королевы Матильды. Затем, когда одиночество стало невыносимым, она почувствовала острую потребность высказать Никотее все, что накипело в душе, унизить ее, смешать с грязью и упиваться ее болью. Мафраз готова была добраться до Рима, до святейшего владыки гяурских душ, наместника пророка Иссы, чтобы встать перед ним и во всеуслышание объявить, что его новая духовная дочь — подлая отравительница. Злые мысли неотлучно крутились в голове Мафраз, душа изнывала, требуя мести.