Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания

На базе всего прочитанного и осмысленного я создал концепцию «революционного тоталитаризма». За исходный момент я взял положение, что историю творят не массы, а «критически мыслящие личности», пассионарии, контрэлита, революционеры. Массы лишь поддерживают их. Поэтому рассчитывать на массы, на их «социальный гений», их социальное творчество, как Ленин в работе «Государство и революция» или максималисты в проекте Трудовой республики, нельзя. Массы не в состоянии все время проявлять активность, они быстро устают, им хочется побыстрей вернуться к «нормальной жизни», и те органы власти, которые они создали сами в период политической активности быстро исчезают или вырождаются и заполняются проходимцами и бюрократами. Так произошло в Советской России – Советы выродились не только потому, что активные рабочие погибли на Гражданской войне, как утверждают троцкисты, и не только потому, что их задушили большевики, как утверждают анархисты, но и потому, что рабочие и крестьяне устали от политики, от самоуправления и их место заняли бюрократы, карьеристы, выскочки. Обычный человек хочет есть, пить, одеваться и размножаться. У него на первом плане – личная жизнь с ее обывательскими радостями. В исторических драмах обычный человек либо зритель, либо участник массовки. Революционеры («контрэлита») не должны опускаться до его уровня.

Обычный человек, в том виде, в котором он существует сегодня, - плохой материал для социализма. Значит, нужно его перевоспитать, создать нового человека, для этого нужно использовать всю мощь государства: все его средства, все ресурсы направить на воспитание людей, на прививание им социалистической культуры.

Таким образом, революционеры не должны уповать на то, что массы когда-нибудь создадут советы, и призывать к разрушению существующего государственного аппарата, как писал Ленин в «Государстве и революции». Революционерам нужно отказаться от демагогии, они должны прямо заявить: наша цель - захватить существующее государство, как учили Бланки и Ткачев, и использовать его средства для распространения социализма, социалистического воспитания. В конце концов, государство – это просто структура, важно, в чьих оно руках. Если же в ходе революции народ создаст органы самоуправления типа советов, нужно вмонтировать их в существующий государственный аппарат, но ни в коем случае не испытывать иллюзий насчет их будущего. Если же вновь исходить из лозунга «Вся власть Советам!», значит опять вести революцию к поражению или вырождению. Выходит, что главная задача революционеров в подготовительный период – создание сильной заговорщицкой партии, централизованной, законспирированной, своего рода – масонской ложи.

После Нового года в Петербург приехал известный московский левак, издатель журнала «Черная звезда», член всех левых партий и организаций Дмитрий Костенко. В ходе чаепития я его ознакомил со своей концепцией. Слушая, Дима забыл о чае.

- Круто! То, что ты говоришь, это действительно круто! – произнес он, когда я закончил. – Но ты знаешь, приблизительно тоже самое в Москве говорит андеграундный философ Дугин Александр Гельевич. Только он пришел к этим мыслям со стороны фашизма, он крайне правый, издает журнал «Элементы», евразийское обозрение. Читал? Нет… Но я тебе подгоню несколько номеров. В Москве недавно появилась любопытная структура – Национал-большевисткая партия, Лимонов ее лидер, а Дугин – идеолог. Тебе надо с ними познакомиться.

В феврале мы с Андреем уже сидели в штабе НБП, недалеко от станции метро «Фрунзенская». Разговаривали с Дугиным.

До зимы 1995 года я ничего не слышал о Дугине, а о Лимонове знал совсем мало. Летом 1992 года я прочел лимоновский роман «Это я, Эдичка», мне его подарила мама. Нельзя сказать, чтобы я был в восторге от этого произведения, мне понравилось, как Лимонов передал реакцию русского человека на западный мир и наоборот, – реакцию западного мира на русского человека. Матерщина героев Лимонова меня не шокировала, как и откровенные сцены, до знакомства с лимоновским творчеством я читал Генри Миллера и Чарльза Буковского, но я просто никогда не слышал, чтобы люди говорили так, как они, его герои – сплошным матом. В этой матерщине мне почувствовалась какая-то искусственность.

Я знал, что Лимонов был против распада Советского Союза (кстати, интервью с Лимоновым, где он объясняет, почему он за сохранение Советского Союза, мне дал почитать никто иной, как Пьер), знал, что он входил в какой-то опереточный теневой кабинет Жирика. Я видел несколько телепередачи с участием Лимонова, он мне показался вполне западным, современным человеком, он очень едко высмеивал русский византизм и русское жлобство, простыми словами и примерами доказывал, что ельцинский режим весьма далек от демократии в ее западном понимании.

То, что Лимонов приступил к созданию национал-большевистской партии, меня совершенно не удивило. Я понял это как эстетический жест, жест художника, который не хочет оставаться созерцателем.

Мы с Андреем Лимонова в Москве не застали – он уехал куда-то по партийным делам. Дима Костенко свел нас с Дугиным. Меня несколько насторожило то, как Дима договаривается с Дугиным о встрече.

- Алло! Александр Гельевич? Здравствуйте, это Дима Костенко. Александр Гельевич, с вами очень хотят познакомиться ребята из Петербурга, активисты группы «Рабочая борьба». А вы, я помню, говорили, что хотите познакомиться с ультралевыми, они – ультралевые, Дима Жвания – известный в нашей среде человек, один из первых анархистов. Ребята хотят узнать побольше об НБП, их нынешние идеи близки к национал-большевистским. Когда вам будет удобно? - Дима закрыл рукой трубку и прошептал мне: «В шесть на «Фрунзенской»? Я кивнул головой. – Хорошо, Александр Гельевич, мы будем в шесть на «Фрунзенской», внутри, под землей. Спасибо.

Я подумал, что это за Александр Гельевич такой, что это философ, если требует к себе столь деликатного подхода. И отчество, прямо скажем, необычное – Гельевич, гностическое какое-то.

Ровно в шесть мы были на «Фрунзенской», все трое мы выглядели, как настоящие леваки: в кожаных куртках (мы с Андреем – в косухах), в арабских платках, с длинными волосами, в узких голубых джинсах, в грубых ботинках. Дугин уже прогуливался по вестибюлю «Фрунзенской». Окладистая борода, лицо одутловатое, кожа землистого цвета, волосы длинные, редкие, изможденные какие-то, на лбу – глубокие залысины, довольно высокий, под кожаной курткой угадывался купеческий животик. Дугин никак не олицетворял собой свежесть утра, он был похож на попа, переодевшегося в мирское.

Мы поздоровались. Дугин говорил хорошо поставленным, низким голосом с аристократическими интонациями, что еще больше усиливало его сходство со священнослужителем из кафедрального собора.

- Я предлагаю пойти в наш штаб, там можно спокойно поговорить, это недалеко отсюда.

Мы пришли в знаменитый нацбольский штаб, в бункер – он находился в подвале сталинского дома. Дугин сел за стол. Мы сели напротив. Разговаривали мы часа три. Я вкратце объяснил ему, в чем заключается наша концепция революционного тоталитаризма. Дугин внимательно выслушал. А потом говорил в основном он. Вот основные тезисы речи доктора Дугина.