Исход - Петр Проскурин

Зольдинг сейчас был настроен мирно, не глядя на Ланса, видел его недовольное лицо; Ланс ходил по кабинету; прямой, на длинных ногах и с обиженным сосредоточенным лицом, Зольдинг понимал его состояние, больше того, — если бы можно было, он с удовольствием оставил бы Ланса на своем месте и сам отправился в лес.

— Итак, Ланс, — сказал Зольдинг дружески; ерунда, дождь как дождь, похож на все осенние дожди в мире. — Сегодня вечером вы встретитесь с доктором Риттерсом, он вам объяснит дальнейшее. До свидания, Ланс. Перед рейдом зайдите проститься. Надеюсь, вы не сердитесь на меня, потом у вас будет что рассказать, Ланс.

Больше он ничего не стал говорить, хотя мог бы сказать, что это не его прихоть и не стоит глядеть друг на друга волком.

Норберт фон Ланс пробормотал что-то вроде того, что «не собирается писать мемуары», и, простившись, вышел; Зольдинг придвинул к себе блокнот. Телефоны молчали, удивительно тихий выдался сегодня день, вот уже часа два никто его не беспокоил, даже непривычно. Зольдинг подошел к молчащим телефонам и набрал нужный номер.

18

Глушов просматривал контрольный оттиск очередного номера «Ржанского партизана», форматом в развернутую ученическую тетрадь. Он уже вычитал номер и теперь бегло просматривал вторично, а думал совсем о другом, предстоит беседа с новенькими, за два дня их набралось семнадцать человек. Хорошо, нашелся тогда выход с газетой, а то летом прошлого года немцы на старой базе все к черту уничтожили и станок разломали. Молодец Фольгисон, догадался среди паники спустить наборные кассы и шрифты в колодец, иначе остались бы вообще без газеты на какое-то время. А так ничего получается, его ведь идея, с некоторым удовольствием подумал он, и вспомнил, как вначале не получалось прокатывать на самодельных резиновых валиках, а затем приноровились, ничего!

Кажется, с тех пор прошло года два, а на самом деле прошло три месяца, отряд снова вырос за эти два-три месяца, установил связи с другими отрядами, действующими южнее Ржанска, и даже выделил из своего состава несколько небольших групп для организации новых партизанских отрядов в малолесных районах области. И все-таки тревога не утихает. Как могли тогда немцы обрушиться с такой неожиданностью? Этого никак не удавалось выяснить, несмотря на все старания разведки и ржанского подполья, и это настораживало. Батурин, кажется, нащупал что-то, но пока держит от всех в секрете.

С Трофимовым Батурин сошелся близко, особенно за последнее время. Здорово всем досталось тогда от Коржа, как-то даже ближе стали все трое. Вот так. По сути дела, и отряда, как цельной воинской единицы, теперь уже нет, а есть десятки отдельных вполне самостоятельных групп, выполняющих самостоятельные задания, возвращающихся на базу отряда, только чтобы передохнуть, получить задание и взять боеприпасы.

Трофимов учел суровый урок, с ним ведь вначале не соглашались ни Почиван, ни он, Глушов, ни Кузин. Только Батурин его поддержал, и теперь отряд собирается в полном составе на базе лишь в крайне редких случаях, для какой-нибудь крупной операции, требующей больших сил.

Хмурясь, Глушов поглядел на часы. Вера задерживается. Вот такие дела, дочь живет сама по себе, ходит на задания, разговора у них никак не получается. Он опять поглядел на часы. Вера вот-вот должна была подойти, пора ей вернуться, нужно бы серьезно поговорить; она должна сегодня вернуться с задания и может завтра опять исчезнуть, месяц назад она перешла под начало Кузина, без ведома его, отца, и неожиданно для всех, даже для Рогова, и теперь Глушов почти не видел дочь и мучился от мысли, что она его сторонится и становится чужой. Он горько усмехнулся, очевидно, так должно быть, но он слишком много отдал дочери в свое время, когда восемь лет назад умерла жена, и поэтому, все понимая, он никак не мог привыкнуть. Да и сам Рогов на днях смущенно остановил его и, помявшись, поговорив о том о сем, попросил его как-то подействовать на Веру, потому что после того случая в фельдшерской землянке, он так и сказал «того», не решаясь ничего больше добавить, Вера совсем переменилась и стала не в себе, и он ничего не может сделать. У Глушова впервые шевельнулось доброе чувство к Рогову, он поглядел на него участливо; до сих пор он категорически не одобрял выбора Веры и все время давал ей понять это.

Глушов думал о разговоре с Роговым, когда пришла Вера. Она была в брюках, сапогах и куртке-реглан — подарок Рогова; она подошла и привычно потянулась губами к щеке отца.

— Здравствуй, папа.

— Здравствуй, Верушка, — ответил он, неожиданно для себя называя ее далеким, детским именем, и у нее на мгновение округлились глаза, последнее время воспаленные и отчужденные.

— Здравствуй, папа, — повторила она, уже отходя от него, и у него не хватило смелости остановить ее и прижать головой к груди, как когда-то в минуты ее безутешных детских огорчений и обид.

— Вот что, дочка, давно я с тобою поговорить хочу…

— О чем?

— О чем, о чем! — стараясь быть спокойным, сказал он. — Слушай вот, что все-таки происходит? Почему ты так ко мне относишься?

— Как?

— Ну как… Ну, вроде меня нет, и я не существую… Но я-то есть, ведь есть!

— Да что ты, папа… Тебе кажется… Просто…

Она заколебалась, и Глушов подался к ней.

— Просто мне не повезло, папа, — сказала она.

— В чем же тебе не повезло?

— Ты этого не поймешь, словно меня ограбили. Я так хотела ребенка. А теперь…

— Не надо, — попросил он, едва не сказав, что это к лучшему, но вовремя сдержался; он понял, что обидел бы ее смертельно; как было хорошо, когда она была девочкой и все сложности и беды не поднимались выше отметки в школьном табеле.

— Знаешь, Верушка, тебе еще жить сто лет, все будет, поверь своему старому отцу, а сейчас все-таки возьми себя в руки, — попросил Глушов. — Вон и Николай волнуется, нельзя же так, ей-богу.

— А что я делаю? — пожала Вера плечами. — Ничего особенного я не делаю… Как все, так и я.

— Понимаешь, ты брось, брось, — сказал быстро Глушов. — У тебя на лице такая обреченность, словно ты давно на том свете. Такой человек на войне гибнет в первую очередь, вот что я тебе хочу сказать.

— Ну и пусть! Слушай, папа, — спохватилась она в ответ на его протестующее движение, — война тоже жизнь. Ну, ты меня пойми… — добавила она беспомощно, никак не приходили нужные слова, и разговор этот бессмысленный, они сидят, как чужие, и им тяжело друг от друга.

Вера взглянула искоса на отца, за последнее время отец помолодел, подтянулся.

— Ты совсем молодой, папка, — сказала она искренне, и Глушов смутился.

— Ну, молодой… Мне, дочка, сорок шестой достукивает.

— Осенью, двадцать четвертого ноября, — вспомнила она. — Ну, почему ты родился не в январе? На целый год считался бы моложе. Просто обидно.

Это была старая тема их разговоров, он старательно ее поддерживал, хотя хотел сказать совсем другое. Он хотел сказать, чтобы она не так сильно выказывала на людях свое горе, всем сейчас трудно, и нельзя носиться с одной своей бедой, как она ни велика.