Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

— Это Элвис Пресли виноват, — вдруг произнес он совсем другим, очень серьезным, тоном — видимо, решил прибегнуть к последнему ресурсу, чтобы произвести на меня впечатление: не хотел уходить ни с чем.

Я не смогла удержаться от смеха:

— Что, лично Элвис Пресли?

— Ну да. Я работал с ним дней десять, когда он снимался в одном фильме в Мексике.

Тут я просто расхохоталась, несмотря на то что история, которую он собирался рассказать, была совсем не веселой.

— Ну конечно! Может, ты еще знаешь, на каком он острове живет? Он и правда жив, как утверждают его поклонники? И кто еще с ним на этом острове скрывается — Мэрилин Монро или Майкл Джексон?

Ему не понравились ни мой тон, ни мои слова. Взгляд его стал жестким.

— Заткнись! Ты мне что, не веришь? Да, я с ним работал, и он втянул меня в паршивую историю.

Таким серьезным я его еще не видела. Он не на шутку рассердился, его самолюбие было уязвлено. То, что он рассказывал, не могло быть правдой. Это больше походило на бред, но в этот бред он, судя по всему, искренне верил.

Я попыталась его успокоить:

— Хорошо, хорошо, прошу прощения, я не хотела тебя обидеть. Но уж слишком трудно в это поверить, согласись. — И, желая сменить тему (осторожно, чтобы он не подумал, что я утратила к нему всякое доверие или что принимаю его за полного психа), спросила: — Послушай, а сколько же тебе лет, если ты говоришь, что работал с самим Королем? Он ведь умер давным-давно. Лет пятьдесят назад? — На этот раз, к счастью, мне удалось удержаться от смеха.

Он тут же повеселел, к нему вернулась прежняя кокетливость.

— Ну, насчет пятидесяти ты, конечно, загнула. Шестнадцатого августа исполнится, кажется, тридцать четыре года. Не так уж и много. — Он даже точную дату помнил. Наверняка был одним из самых преданных поклонников. — А мне ты сколько лет дала бы?

Я решила быть любезной: мне хотелось его подбодрить. Но и льстить ему я тоже не собиралась. — Не знаю… Пятьдесят пять?

Он снова широко улыбнулся. Казалось, он уже забыл нанесенную ему обиду. Верхняя губа снова приподнялась, открывая десны и крупные, белые, крепкие зубы.

— Накинь еще десятку, как минимум, — довольным тоном произнес он. — Ну так сколько?

Да, он хорошо сохранился. В нем было что-то от ребенка, потому-то с ним всегда было так легко. Возможно, он был еще одной жертвой Диаса-Варелы, которого в мыслях я давно уже называла не по имени, столько раз произнесенному мною — и громко, и нежным шепотом на ухо, — а по фамилии. Это тоже по-детски, но это помогает нам отдалиться от тех, кого мы прежде любили.

С того дня — после того как я впервые поняла, что эта история почти перестала меня трогать, после того как мне впервые пришла в голову мысль (возможно, я даже не подумала, а просто ощутила): "Какое, в сущности, мне до этого дело? Какое это имеет отношение ко мне?" — процесс сглаживания шел уже полным ходом. Это по силам любому, каждый может стряхнуть с плеч тяжесть, какой бы она ни была, как сильно и свежо ни было бы переживание. И если не все поступают так, то лишь потому, что в глубине души не хотят избавляться от этих переживаний: потому что живут ими, потому что они придают их жизни хоть какой-то смысл. И точно так же многие не могут расстаться с теми, кто уже умер, но продолжает жить в их воспоминаниях. Они не дают умершим уйти, а те и рады — надеются урвать еще хотя бы что-нибудь и готовы ради этого на что угодно. Все стремятся стать Шаберами, несмотря на то что роль эта горька и что живые совсем не будут рады и откажутся признать их, если они действительно осмелятся вернуться.

Конечно, это очень медленный процесс. И очень трудный. Нужно напрячь всю волю, приложить много усилий, нужно не позволять памяти возвращать нас в прошлое всякий раз, когда мы идем по знакомой улице, или вдруг услышим забытую мелодию, или ветер донесет до нас запах знакомых духов. Или когда по телевизору показывают фильм, который мы когда-то смотрели не одни. Мы с Диасом-Варелой не посмотрели вместе ни одного фильма.

Что же касается литературы (о книгах мы с ним говорили не раз), то тут я предусмотрительно приняла меры: хотя наше издательство публикует в основном книги современных авторов (к несчастью для меня и для наших читателей), я убедила Эжени в необходимости незамедлительно подготовить издание "Полковника Шабера" в новом, хорошем переводе (последний перевод был просто ужасным). Мы добавили еще три рассказа Бальзака, чтобы получился солидный том, потому что "Полковник Шабер" — вещь довольно короткая, то, что французы называют Knouvellen. Уже через несколько месяцев книга была во всех книжных магазинах, а я, представив ее на моем родном языке в наилучшем виде, выбросила ее из головы. Я помнила о ней, пока это было необходимо — пока мы готовили новое издание, — а потом смогла о ней забыть. Или, по крайней мере, уверить себя, что никогда больше я даже случайно не увижу ее и не услышу о ней.

Я даже собиралась уйти из издательства, чтобы больше не завтракать в том кафе, чтобы не видеть его из окна моего кабинета (хотя его от меня частично заслоняли деревья), чтобы ничто и ни о чем мне больше не напоминало. Да и нянчиться с живыми писателями, честно говоря, надоело — то ли дело классики вроде Бальзака: они не пристают с глупостями, не стремятся всеми силами стяжать мировую славу — просто потому, что она у них уже есть. Я устала от звонков назойливого Кортесо, от претензий мерзкого и жадного Гарая Фонтины, от бесед с уже давно не молодыми "молодыми писателями", каждый из которых мнил себя гением, а на деле был просто необразованным невежей. Одним словом, мне надоело все. Однако ни одно предложение работы по моей специальности меня не устроило, несмотря на то что мне обещали гораздо более высокую зарплату: везде нужно было иметь дело все с теми же амбициозными современными писателями. С другой стороны, вконец обленившийся Эжени возлагал на меня с каждым днем все больше обязанностей и требовал, чтобы все важные решения я принимала сама. И я не отказывалась, надеясь, что скоро настанет день, когда я смогу избавиться от какого-нибудь из наших самодовольных и тщеславных авторов, даже не спрашивая разрешения шефа. Больше всего я мечтала избавиться от без пяти минут нобелевского лауреата, который собирался "показать что почем" Карлу Густаву и без устали оттачивал свою будущую речь на ломаном шведском (все, кто слышал, как он эту речь репетирует, говорили, что акцент у него кошмарный). Но главное — я поняла, что не должна бежать от того, что напоминало мне о прошлом. Я должна пережить то, что случилось, должна справиться с тем, что обрушилось на меня, сама, как, наверное, преодолевала свое горе Луиса у себя дома. Она не убежала, не переехала поспешно: она заставила себя продолжать жить в доме, полном сентиментальных и печальных воспоминаний, — это был ее дом, ее жизнь. Да, место, где я работала, заставляло меня вспоминать о многом. Что ж, к этому нужно было привыкнуть, нужно было смириться с этим.

Прошло почти два года. Я познакомилась с Хакобо (слава богу, он оказался не писателем). Он мне нравился, мне было с ним интересно. Мы встречались и уже задумывались о том, чтобы пожениться. Я не слишком стремилась замуж (меня не особенно прельщала перспектива каждый день просыпаться рядом с кем-то в одной постели, хотя, полагаю, ничего плохого в этом нет, если любишь того, с кем вместе ложишься и вместе встаешь, а в моем случае, конечно, так и было), однако и тянуть было нельзя — мне давно уже перевалило за тридцать. Я никак не могла решиться и дать окончательный ответ, хотя "нет" я тоже не говорила. Я все еще немного скучаю по тому, что было у нас с Диасом-Варелой (хотя это к делу не относится), и не испытываю по этому поводу угрызений совести: он стал лишь воспоминанием, а в воспоминаниях уживаются самые, казалось бы, несовместимые вещи.