Изюм из булки - Виктор Шендерович

— Матушка, Екатерина Алексеевна! — взмолился знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский. — Это не удалось сделать даже Деникину!

Говорят, довод подействовал.

Зиновий Гердт ездил за границу с начала пятидесятых, и у него накопилось там много знакомых. Среди них был японец, славист по специальности. Этот удивительный японец говорил по-русски, то есть он думал, что говорит по-русски, а сказать ему правду в Японии было некому. Впрочем, речь не о том.

Однажды при встрече Гердт спросил этого чудесного слависта, чем тот сейчас занимается.

— Пишу диссертацию, — ответил японец.

Гердт поинтересовался темой, и японец с поклоном ответил:

— Ранний Блок.

Гердт сначала немного испугался, а потом спросил: кому в Японии нужен Блок, тем более ранний? Милый японец немного подумал и ответил:

— Мне.

Некий молодой человек написал фортепианный концерт и пришел с ним к Шостаковичу. Захотелось поделиться.

Вежливый гений пригласил гостя к роялю — и молодой человек начал самовыражаться. Через полчаса гость нанес роялю последний аккорд и, весь в мыле, повернулся от клавиатуры. Шостакович сидел на диване, обхватив себя руками.

Исполнителю удалось произвести на гения сильное впечатление.

— Ну как? — спросил молодой человек.

— Очень хорошо, — забормотал Шостакович, — очень хорошо…

И неожиданно уточнил:

— Гораздо лучше, чем водку пить!

Кстати, о водке и музыке. Одно другому мешает не всегда, что, как говорят, вполне подтверждал пример самого Дмитрия Дмитриевича.

Рассказывают, что, живя в Доме творчества композиторов в Рузе, он пошел как-то в пристанционный буфет. Взял бутылку, но не пить же одному… Правильно оценив нерешительность в одинокой фигуре стоящего, рядом с Шостаковичем быстро возник человек. Человек тут же позвал третьего — и кворум был сооружен. Они встали к буфетной стойке, нарезали, разложили, налили…

— Ну, — сказал первый собутыльник Шостаковича и протянул руку. — Федор!

Они познакомились. Истинные имена и профессии двоих участников процесса история, разумеется, не сохранила, но важно, что оба они были местные работяги.

— А ты кто? — спросили Шостаковича. Шостакович замялся.

— Я композитор, — признался он наконец. Случилась пауза.

— Ну, ладно, — подытожил диалог собутыльник Шостаковича. — Не хочешь — не говори!

Тем не менее. На предложение быть третьим Дмитрий Дмитриевич мягко, но неизменно отвечал:

— Знаете, хотелось бы — первым…

Композитора Вениамина Баснера остановили на улице трое сограждан с насущной просьбой дать им рубль на продолжение банкета.

Баснер рубля не дал.

Сограждане были настроены миролюбиво и не стали композитора бить, но по национальному вопросу высказались обильно, после чего обнялись и пошли прочь, распевая:

— У незнакомого поселка, на безымянной высоте… Композитор Баснер рассказывал о происшествии с гордостью — как историю о народном признании…

Однажды в Ленинграде, в конце пятидесятых, в выходной день, на стоянке такси встретились, подойдя одновременно, артист Юрий Толубеев и некий гегемон с семьей.

— Ой! — сказал гегемон. — Я вас знаю.

Толубеев улыбнулся привычно и обаятельно. После выхода на экраны фильма «Дон Кихот» он, сыгравший Санчо Панса, стал всенародно знаменит.

— Маш! — сказал гегемон. — Ты узнаешь? Это же артист! Из кино!

Толубеев доброжелательно кивал, подтверждая догадку зрителя.

— Ой! — говорил гегемон, не в силах поверить своему счастью. — Вы же наш любимый артист! Вы просто не представляете! Да, Маш?

Маша пискнула что-то радостное.

— Мы вас так любим! Три раза смотрели! Просто нет слов…

Так продолжалось несколько минут. Наконец подъехало такси, и Толубеев, согретый лучами народной любви, благодаря и прощально улыбаясь публике, шагнул к машине. Тут его собеседник резко помрачнел.

— Куда-а! — загородив артисту дорогу стальной рукой, протянул он. — Клоун…

И гегемонское семейство стало загружаться в такси.

Дело было в Питере, в середине семидесятых.

К Александру Володину прицепился какой-то не сильно трезвый бард и начал, что называется, мериться статью.

— Вот вы, — сказал бард, — драматург. Ладно. А я, — бард загнул палец, — поэт! — Бард загнул другой палец. — Композитор, кандидат наук, гитарист, альпинист…

Когда бард загнул все, что у него с собой было, Володин встал и молча поклонился ему в пояс.

Много позже, уже в конце девяностых, знаменитый телеведущий Кирилл Набутов зашел в пивнушку на Петроградской стороне — и увидел там Володина, заподлицо с другими стариками прилипшего к стойке со своими обязательными утренними ста граммами.

Но поприветствовать Александра Моисеевича Кирилл не успел, потому что узнали его самого.

— Набутов! — воскликнула продавщица. — Ой! Дайте автограф!

Тут же с аналогичной просьбой набежали из подсобки и другие.

— Девочки! — сказал благородный Кирилл. — Вот у кого вы должны брать автограф! — И указал на Александра Моисеевича.

— Этот? — Продавщица кинула взгляд в сторону старенького драматурга. — Да он каждый день тут ошивается!

А продавщица эта была, может быть, внучкой Тамары из володинских «Пяти вечеров» — просто не знала этого…

Журналистка из светского журнала пришла брать интервью у Константина Райкина — и уже через несколько секунд выяснилось, что она, как говорится, «не в материале». В худруке «Сатирикона» взыграла педагогическая жилка, и он предложил девушке подготовиться к интервью: почитать прессу, посмотреть спектакли театра…

Журналистка позвонила через месяц — и доложила о завершении ликбеза. Педагогический талант Райкина торжествовал. Была назначена новая встреча. Кабинет, чай, диктофон на столе.

— Ну, — сказала журналистка, — первый вопрос, Константин… Простите, как вас по отчеству?

Девяносто третий год, прощальный ужин первоапрельской Юморины в Одессе. «Спонсорьё», по слову Ширвиндта, выставилось не на шутку: моря спиртного, горы снеди, девушки танцуют на столах… В общем, праздник юмора.