Жизнь Гюго - Грэм Робб

Вот лучшее доказательство ошибки Сент-Бева: он путал риторику с неискренностью. Письмо Гюго – безмятежное описание бурных отношений. Оно читается как прозаический черновик оды.

В каждом абзаце – заготовка взвешенной строфы: слова и поступки, солнце и тень, детство и материнство.

Забыв совет Прадье писать изящно и сдержанно{522}, Жюльетта посылала Виктору вдохновенные, романтические послания. Эмоциональный репертуар ее писем шире, чем у Гюго, – к счастью для нас, ибо за полвека она написала ему почти 25 тысяч писем.

«Бедный поэт! Ты наполнил „Осенние листья“ любовью, детским смехом… и счастьем, и даже не замечал, как в ужасный, дождливый день вроде сегодняшнего самые зеленые и прочно сидящие листья желтеют и опадают с деревьев. Ты понятия не имеешь о таких вещах – ведь ты изумляешься, когда я плачу, и почти злишься моему горю»{523}.

Она жаловалась на свою неуклюжесть, используя образ, который позже станет знаменитым благодаря Бодлеру: «Я спотыкаюсь о слова и идеи, как пьяница о неровные булыжники»{524}. Впрочем, она превосходно овладела злободневным стилем, в котором мелодрама сочеталась с монастырским образованием. Гюго невольно вспоминал созданных им персонажей: «Холодный труп, лежащий между нашими поцелуями, нужно любой ценой похоронить; а затем, подобно мученикам, мы начнем новую жизнь, небесную жизнь забвения и блаженства – счастья чистого, как моя душа, ибо моя душа сохранила чистоту, хотя тело осквернено»{525}.

В начале романа Гюго вовсе не собирался оставлять жену. Однажды он тайком привел Жюльетту в дом на Королевской площади, чтобы похвастать своими сокровищами, однако тем самым лишь подчеркнул то, что она назвала своим «раболепным, унизительным положением»{526}. Она по-прежнему жила в квартире, снятой князем Демидовым, ее по-прежнему донимали ростовщики и мнимые кредиторы. По условиям контракта с театром «Порт-Сен-Мартен», ей иногда приходилось по два или три раза за вечер выходить на сцену в разных пьесах. Ее последней ролью в конце 1833 года стала роль танцующей аптекарши в «Мнимом больном»{527}. Гюго стал получать анонимные письма, в которых его шантажировали. Отдельные «доброжелатели» сообщали, что его любовница расплачивается с долгами своим телом. Хуже того, на прошлом Жюльетты лежало несмываемое пятно; всем было известно, что открытки с изображением ее тела, изваянного Прадье, продаются по всей Европе. Гюго призвал на помощь ревность и заставил ее окончательно порвать с миром, в котором она зарабатывала себе на жизнь. Его тревога стала поводом для нескольких очень редких и откровенных писем, в которых путаются все его маски – героя-любовника, оратора, сердитого ребенка, даже комедианта: «Как ты не понимаешь? Все, что я делаю, – даже когда причиняю тебе боль – это любовь? Возможно, она безумна, нелепа, причудлива, злобна, ревнива, нервна, – что хочешь – но это любовь. А что же ты? Я хочу лежать у твоих ног и целовать их. Если ты любишь меня, ты улыбнешься, прочитав это письмо»{528}.

Можно представить, как звучали краткие прилагательные, прочитанные «парадным», звучным голосом Гюго! По словам двух поэтов, присутствовавших на читке пьесы у него дома, его голос был либо «звучным и бархатным, восхитительно подходящим к его стихам», либо «диссонирующим», «состоящим из двух крайних тонов – высокого и низкого – и постоянно переходящим от одного к другому»{529}.

Их связь не была идиллической. Собственное поведение ужасало Гюго. Что, если она решит воспользоваться его письмами против него? Актрисы славятся своим непостоянством. В ответ Жюльетта сожгла все его письма, полученные в первые полгода их романа{530}. Гюго и восхитился такой жертвой, и обиделся. Пропало бесценное сокровище: «Эти письма были самым искренним и прочувствованным из всего, что я написал»{531}.

Фоном к переписке стал едва заметный гул сплетен. Париж, поистине двигатель культуры, был довольно неудобным местом для любовников. Гюго часто слышал, какие слухи о них ходили; «друзья» вроде Альфонса Карра держали его в курсе происходящего. Жюльетта отрицала его обвинения, впрочем, довольно уклончиво – ее вполне можно было заподозрить во лжи: «Господь свидетель, я не изменяла тебе ни разу за последние четыре месяца». «Самые важные любовные письма, – утверждает Гюго, – те, которые нужно расшифровывать. Скромность женщины находит убежище в неразборчивости».

В стихотворении, написанном в конце 1830-х годов, он описывает парижанина, который стоит один в погребе, в 30 футах под землей, и шепчет какие-то гадости о своем враге: слова покидают погреб, находят дом врага, открывают дверь и говорят: «Вот и я, я пришел из уст такого-то»{532}. Независимо от того, распространялись ли слухи чудесным способом, описанным Гюго, или гораздо проще (горничная Жюльетты, судя по всему, работала и у Аталы Бушене, любовницы Фредерика Леметра), знаменитый актер был во всех подробностях осведомлен о величайшем романе 1833 года. Сент-Бев записал отвратительные подробности: «Она поет ему дифирамбы даже в переданных счетах – потому что он еще и скряга. На полях она делает примерно такие пометки: «Получено от моего драгоценнейшего… получено от моего короля, моего ангела» и т. д.»{533}

Гюго в самом деле тратил очень много на покрытие долгов Жюль етты. Вот откуда в семейных счетах такой внезапный рост благотворительных пожертвований: «пожертвование», «помощь», «благотворительность» и т. д. – не обязательно ложные описания, по мнению Гюго. Тем не менее подробности их отношений становились известны всем. Фредерик Леметр описал расходы Жюльетты довольно точно, хотя сведения получены «из вторых рук»{534}: