Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский

Тут встал Амос, начальник храмовой стражи, и рассказал синедриону, что на празднике Кущей ты, оказывается, уже просил его задержать и допросить Назаретянина. И он послал за ним стражников. Но те не стали его задерживать, потому что, по их словам, никаких беспорядков Иисус тогда не чинил, а произносил мирные проповеди, которые пристойно и спокойно слушал народ. Так говорил Амос.

А после него стали выступать другие члены синедриона. И один из них вдруг вспомнил об Иоанне, сыне Захарии, которого народ называет Крестителем и которому Ирод Антипа, чтобы угодить блудливой Иродиаде, противозаконно и без санкции римских властей отрубил голову. Убийство это, говорил докладчик, не только оскорбило и разозлило Пилата, но и сотворило из этого полусумасшедшего Иоанна Крестителя героя и народного мученика. Ибо всем известно, как мы, иудеи, не любим живых и как радостно готовы вознести до небес мертвых, которые уже не представляют для нас никакой опасности, не стыдят нас и не обличают, а мы можем вложить им в уста и приписать им всё, что нам захочется… Этого он, конечно, не сказал…

Но следом за ним многие стали брать слово и выступать в том ключе, что римлян ни в коем случае нельзя злить, что народ надо держать в узде и не поставлять ему новых пророков и смутьянов, ибо время сейчас очень опасное. Ведь кесарь Тиберий, который в одночасье изгнал из Рима тысячи иудеев, запросто может велеть своим войскам и нас изгнать и выслать на ту же самую Сардунию или Сардию — точно не помню, как называется этот остров с гиблым климатом…

— Сардиния, — тихо подсказал Ариэль.

— Да, Сардиния, — кивнул Иоиль. — Пустые были выступления. Но эти саддукеи, как ты знаешь, обожают пустословие. И чем большую чушь несут, тем сильнее возбуждают себя и распаляют свое красноречие. И вот, первосвященник, который сидел со скучающим видом и боролся с зевотой, вдруг ни с того ни с сего распалился, встал и пропел… Ты знаешь его бархатный бас — единственное достоинство этого ничтожества! Встал и пропел: «Вы ничего не понимаете! Нам лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели весь народ погиб!» А потом сел без всяких комментариев. И все замолчали, потому что никак не могли взять в толк: зачем он это сказал, кого имел в виду, почему этот кто-то должен умереть и почему, если он не умрет, народ должен погибнуть? «Чтобы один человек умер за людей» — я точно помню его слова. Потому что, когда заседание окончилось, в кулуарах начались обсуждения и догадки. И одни говорили, что Иосиф имел в виду несчастного Крестителя, который умер якобы за народ. Другие утверждали, что первосвященник имел в виду Антипу, потому что, дескать, если его убрать с дороги, то наши отношения с Пилатом наладятся. Третьи заявляли, что прежде всего надо удавить Иродиаду — источник всех интриг, подлостей и мерзостей… О Назаретянине никто и не вспомнил.

— Но в конце заседания синедрион всё же принял постановление о задержании Назарея, — возразил ЛевийМегатавел.

— «Синедрион принял», — усмехнулся Иоиль. — Ты меня просил об этом, дорогой Левий, а для меня твоя просьба дороже любого приказа… Когда первосвященник собрался уже закрыть заседание, я потребовал слова и, обращаясь к членам синедриона, стал настаивать на том, чтобы Иисус Назаретянин все-таки был задержан и допрошен синедрионом. И первосвященник Каиафа как-то странно посмотрел на меня, а потом кивнул и махнул рукой: дескать, ладно, согласен, пусть арестуют и доставят. И я, памятуя о твоей просьбе и зная, как у нас это делается в синедрионе, сразу же подошел к Амосу и сказал ему: «Ты видел — первосвященник согласился, а другие члены синедриона не стали возражать? Так вот, оформи постановление и пошли стражников. Небом клянусь, я не отстану от тебя, пока ты не доведешь дело до конца». И Амос мне ответил: «Будь по-твоему, Иоиль. Но вы со своей стороны подготовьте приличные обвинения, потому что за чудеса и воскрешения из мертвых мы на моей памяти никого еще пока не задерживали и не судили…» И очень ехидно он это сказал, брат Левий.

Левий молчал и смотрел в вечность, как смотрят египетские истуканы.

Заговорил Матфания, который всё время, пока Иоиль рассказывал о заседании малого синедриона, что-то озабоченно искал и в пергаменте, и в восковых дощечках.

— У нас остались еще обвинения в богохульстве, — объявил он с тихой надеждой в голосе.

Иоиль ему не ответил — лишь улыбнулся и грустно вздохнул. Но Матфания эту улыбку и этот вздох принял за разрешение говорить:

— Назарей утверждал, что носит на себе печать Бога, что Бог послал его судить людей, что все Писания о нем свидетельствуют, что все мы должны его чтить, так как он якобы великий пророк и сын Божий, что тот, кто поверит в него, получит жизнь вечную.

— Достаточно, чтобы нам обвинить, — тихо сказал Левий Мегатавел.

Иоиль покачал головой и спросил зачем-то у Ариэля:

— А ты что думаешь?

— Товарищ Ариэль никак не комментировал обвинения в богохульстве, — доложил Матфания, так как Ариэль молчал.

— У вас что, нет собственного мнения? — обиженно и капризно спросил Левий, судя по всему, обращаясь теперь к обоим представителям школы Гиллеля.

— Мнение у меня есть, — тихо и печально отвечал Ариэль. — Если обвинять Иисуса в богохульстве, то, на мой взгляд, следует опереться на одно его заявление, которое он сделал на празднике обновления Храма.

— Какое заявление? — почти хором спросили Левий и Иоиль.

— «Я и Отец — одно», заявил Иисус.

— И где ж тут богохульство? — удивился Иоиль.

В последнее время Иисус называл Бога своим отцом! А тут он сказал: «Я и Отец — одно!» И еще сказал: «Я — от начала Сущий!» Он себя провозгласил Богом! К чему нам другие обвинения, после того как сын плотника из Назарета вдруг объявил себя Богом? На празднике. В Храме, — печально пояснил Ариэль.

— А кто слышал это заявление? — быстро спросил Левий.

Матфания и Руввим молчали. И снова заговорил Ариэль:

— Я слышал. И трех свидетелей имею. В любой момент готовы подтвердить.

— Что ж ты молчал на рабочей группе?! — с досадой воскликнул Руввим.

На сморщенном лице Левия Мегатавела появилась растерянная и виноватая улыбка — так улыбается ребенок, только что сломавший любимую игрушку.

— Молодец, Ариэль. Лучшего моего ученика за пояс заткнул, — сказал Левий.

Иоиль же нахмурил брови, взял со стола несколько баккуротов, отправил себе в рот и вдруг так весело расхохотался, что один из баккуротов выпал у него изо рта, и он поймал его над столом мгновенным движением ладони.

— Объявил себя Богом — прекрасно! — восклицал и смеялся главный гиллельянец. — Богохульство — то, что нам нужно! Тут обе школы согласятся и поддержат. Тут даже Никодиму с его ренегатами не найдется, что воз разить. Потому что Богом себя объявлять — извините, дорогие товарищи!.. Даже Мессия, сын Давидов, обе щанный и посланный Господом, никогда себя с Богом не сравнит. Ибо он сын Божий лишь в том смысле, в котором все мы, преданные Закону и правоверные иудеи, можем считать себя сынами Божьими и избранным народом Его… «Я и Отец — одно» — еще не самое яркое выражение. Хотя нам с вами совершенно ясно, что Отцом он называет Бога, но какой-нибудь Никодим всегда может сказать: «Простите, в вашей цитате не видно, что он о Боге говорит, а не о своем человеческом отце». Но выражение «Я — от начала Сущий» всех убедит, потому что это стопроцентное богохульство и криминал. А потому заслуживает самого сурового наказания.