Самый быстрый - Антон Дмитриевич Емельянов

ляпнешь: мол, хочу в такие моменты стать обычным человеком. Выглядел бы как олигарх, который рассказывает бедняку, будто бы ему страшно завидует… Или как бабник, проповедующий кастратам высокие принципы».

— Я знаю, что игиги бывают разными, — ровным голосом, между тем, сказала Ирина. — Вы не в ответе за убийцу моего сына. Но в ваших силах найти и наказать виновного в его смерти. Потому что большая сила — это еще и большая ответственность. Как у нас, врачей… Не навреди. Игиги в какой-то мере тоже врачи. Только исцеляют не отдельных людей, а все общество — от заразы под названием преступность.

Она замолчала, а я не нашелся сразу, что ответить. Ведь, по сути, Ирина права. Только я бы все же сказал, что мы не врачи. Мы — лекарство. Лекарство, которое в больших дозах тот еще яд… Поэтому нами управляют корпорации. Так что это скорее Рябушинский суровый доктор, выписывающий рецепт. А еще бывает, что и врачи ошибаются. И тогда может произойти катастрофа…

— Спасибо вам за компанию, Спринтер, — прервав мои размышления, наконец, снова заговорила Ирина. — Я бы рада помочь в расследовании. Но мне нечего вам больше сказать. Медику из пожарного департамента не за что мстить, убивая близких. А сейчас извините, но мне пора на кладбище — к мужу и сыну.

Я тут же вспомнил рассказ Нюхача о том, что Сафронова потеряла в один день обоих близких людей.

— Мне жаль, — твердо сказал я. — Если вспомните еще что-то важное, отправьте сообщение на мое имя через телеграм-бота. Поверьте, я тоже очень хочу отыскать того, кто это сделал.

Ирина, помедлив, молча кивнула и ушла, захватив с собой пустую чашку. Я чувствовал недосказанность, мне хотелось задать ей еще вопросы. Но я понимал, что давить на нее сейчас — это перекрыть возможность на продолжение разговора в будущем. И Горин, что удивительно, со мной согласился.

«Узнали, конечно, мало, — посетовал он. — Я бы даже сказал, ничего не узнали. Но ты, кажется, завоевал ее доверие. В следующий раз она точно не отвернется, когда тебе потребуются ответы. А то и сама позвонит первой».

Я кивнул в ответ на слова Горина, но в моей голове билась сейчас совершенно другая мысль. Ирина напомнила мне о том, что я до сих пор не дошел до могилы сестренки. Не потому, что забыл, и не потому, что не было времени. Просто это никогда не было чем-то простым. Ведь каждый раз я словно бы заново переживал тот самый день.

Но сейчас я твердо решил принести туда пирамидку, которая все это время словно бы жгла меня — будь она на руке или в кармане костюма. Только нужно сперва добежать до дома и переодеться. К Оле я должен прийти как Дима Стрижевский, а не как игиг по имени Спринтер.

От этих мыслей меня отвлек вызов по защищенному каналу. Звонила Фортуна, которая теперь все чаще выполняла задачи нашего координатора. Никто не был против, тем более что у нее это неплохо получалось. Интересно, чего она хочет сейчас? Надеюсь, в Торжке ничего не случилось, и я все же успею на кладбище.

— Слушаю, — я ответил на вызов.

— Доброе утро, — своим обволакивающе приятным голосом сказала Фортуна. — Сегодня свободный день, и я подумала, что можно еще раз помучить лабиринт. В городе все спокойно, так что…

— С удовольствием, — я согласился, хотя в душе неприятно кольнуло из-за истории с Ехидной. — Но только мне нужно закончить кое-какие семейные дела. И тут же прилечу. Самой быстрой в Торжке мухой.

— Разумеется, — даже не видя Фортуну, я понял, что она широко улыбнулась в этот момент. — Семья — это важно. Семья может сделать нас сильными. И, наоборот, слабыми. Всегда помни об этом.

— Спасибо, — я завершил связь.

Последняя фраза девушки показалась мне странной, но я списал это на общее напряжение, словно висевшее все эти дни над нами.

***

На Богословском кладбище было пустынно и тихо. Мало кто приходит поговорить с усопшими в будни, разве что пенсионеры. Но и их сегодня почему-то не наблюдалось. С другой стороны, оно и хорошо, любопытные взгляды мне ни к чему.

У нашей семьи был родовой склеп под Санкт-Петербургом, однако родители не повезли туда Олю на погребение — им хотелось, чтобы она осталась в Торжке. Там, где начала свою недолгую жизнь и где ее завершила. Могилку Оли было легко найти по ухоженной живой ограде и светлому памятнику. Маленькая графиня Стрижевская смотрела на меня смеющимися глазами с чуть запылившейся фотографии, и я снова почувствовал невероятную горечь, что всегда настигала меня здесь, в последнем пристанище младшей сестренки. Снимок был старым, потертым, но именно он возвращал к жизни самые приятные воспоминания. Те самые, которые по злой иронии судьбы беспощадно били наотмашь реальностью. Она мертва.

Смеющаяся девочка, которая любила играть в игигов, спасая своих кукол от черных — мертва.

Девочка, что любила котят, щенков, хомячков и прочую живность — мертва.

Девочка, которая еще в детстве решила пойти в императорский корпус сестер милосердия — мертва.

Она больше никогда не засмеется. Не принесет домой очередного котенка. Не будет ухаживать за стариками в приюте Екатерины Бакуниной. Не выйдет замуж и не родит детей. Не станет писать детские сказки, которые она пробовала сочинять — наивные, трогательные…

Она больше никогда не засмеется…

Я почувствовал, как в глазах встает мутная пелена. Нет, не слезы. Словно бы я ускоряюсь настолько, что все вокруг сливается. Обычно это длится всего пару секунд, вот и сейчас все довольно быстро закончилось. Наверное, так ощущается душевная боль. Не знаю.

— Привет, — сказал я и положил на плиту ромашки.

Оле нравились простые полевые цветы. Кто-то мог сказать, что это безвкусица, недостойная представительницы дворянской семьи. Но любой из нас рассмеялся бы такому человеку в лицо.

— Я принес тебе еще кое-что, — пирамидка на затертом шнурке была теплой, даже горячей, и память услужливо окунула меня в события двадцатилетней давности.

Пепелище родного дома, серые лица родителей, хищный клекот медицинского автомобиля, увозящего тело Оли. И фигурка Пули с пирамидкой, протянутые отцу напоследок врачом. И вот он стоит, держа игрушки на вытянутой ладони, а по закоптившимся щекам его текут слезы, проделывая причудливые бороздки. Я неожиданно для себя аккуратно беру фигурку и пирамидку из ладони отца, и он вдруг резко сжимает мне руку, а потом так же резко прижимает меня к себе. Мне в этот момент почему-то больно, и я пытаюсь разжать ладонь, чтобы выбросить пирамидку. Это она жжет мне руку,