Скука - Альберто Моравиа

— А мы не на море разве едем?

Я ответил:

— Сначала заедем в укромное местечко, чтобы за­няться любовью, а потом поедем на море.

Она ничего не сказала, и я на максимальной скорости помчался по деревенскому проселку, белому и каменис­тому. После нескольких километров тряски по хрустяще­му щебню пейзаж, как я и предполагал, начал меняться. Исчезли поросшие травой безлесые холмы, появились небольшие возвышенности, покрытые лесом, а за ними виднелись луга, на которых паслись лошади и целые та­буны. Это было именно то, чего я искал. Около какой-то изгороди я внезапно остановился и сказал Чечилии:

— Выйдем.

Она повиновалась, вышла и посторонилась, пропус­кая меня вперед. Но я сказал, сам не знаю почему:

— Нет, я хочу, чтобы ты шла впереди.

Она ничего не ответила и, толкнув калитку, пошла по тропинке, вернее по следу, протоптанному в густой высокой траве. И только тогда я понял, почему попро­сил ее идти впереди: мне хотелось видеть мощное и ле­нивое движение ее бедер. Я понимал, что их покачива­ние обращено ко мне не больше, чем сексуальный при­зыв самки, который направлен к мужчине вообще. Если бы впереди пошел я, у меня могла быть по крайней мере иллюзия, что это я ее веду. Атак, пропустив ее вперед, я лишний раз убедился, что покачивание бедер относи­лось не столько ко мне, сколько к наслаждению, кото­рое ожидало ее где-то в лесу, наслаждению, которое, правда, доставлю ей я, но при этом буду не более чем его инструментом.

Мы молча шли среди спутанной скользкой травы. Тучи над нашими головами, низкие и набухшие, как бе­ременный живот, словно расслоились на куски тумана. Теплый влажный воздух был полон непрекращающегося жужжания. Я смотрел на бедра Чечилии, которые, как машина, постепенно входящая в свой нормальный ритм, по мере приближения к лесу двигались все сильнее и ритмичнее, и думал, что между этими движениями и теми, что она будет делать, лежа на спине, не было, в сущности, никакой разницы: Чечилия всегда была готова к сексуальному сношению, точно так, как всегда готова к работе машина, хорошо заправленная горючим. Должно быть, она почувствовала мой взгляд, потому что неожи­данно обернулась и спросила:

— Что с тобой? Почему ты молчишь?

— Я слишком сильно тебя хочу, чтобы говорить.

— Ты всегда меня хочешь?

— А тебе это неприятно?

— Нет, я просто спрашиваю.

Мы прошли еще немного, потом среди густой луго­вой травы начал попадаться редкий высокий подлесок, первые деревья поднялись на неровной почве — сначала отдельные, далеко разбросанные, потом их стало больше. Еще несколько шагов, и вот между двух холмов малень­кая ложбинка, поросшая деревьями и кустами, скрываю­щими неровности почвы. Я поискал взглядом, где можно лечь, и мне показалось, что я нашел — ровная поросшая мхом поляна, окруженная высоким папоротником и гус­тыми зарослями дрока. Я уже собрался показать ее Чечи­лии, как вдруг она обернулась и рассеянно сказала:

— Да, я забыла тебе сказать — сегодня мы не можем заниматься любовью.

У меня было такое чувство, будто я угодил ногой в капкан.

— Почему? — спросил я.

— Я нездорова.

— Неправда!

Ничего не ответив, она своим сильным, медленным шагом прошла вперед, миновала заросли папоротника и дрока, поднялась на маленький округлый пригорок, по­вернулась ко мне, наклонилась и, взявшись обеими рука­ми за подол, приподняла его до пояса. Показались строй­ные, схваченные шелком бедра, а внизу живота, там, где обычно за прозрачной тканью слипов просвечивало тем­ное пятно лобка, виднелась матовая белизна ватного там­пона.

— Теперь веришь?

Я ответил в ярости:

— Да, ты права, ты всегда и во всем права!

Она молча опустила юбку, потом спросила:

— Почему ты так говоришь? Ведь в другие дни я тебе никогда не отказываю!

Я чувствовал, что схожу с ума: оскорбленное желание как бы наложилось на ставшее уже почти манией убежде­ние в ее недоступности, и сегодняшняя неприятность предстала передо мной как одно из проявлений все той же бесконечно повторяющейся ситуации. Я сказал:

— Я так тебя хотел, а оттого, что ты пошла со мной и словно бы согласилась, желание стало еще сильнее. По­чему ты не сказала мне сразу, что нездорова?

Равнодушно глядя на меня, она ответила тоном тор­говца, который взамен распроданного товара предлагает покупателю совсем другой, гораздо более дешевый:

— Но зато мы можем быть вместе целый день.

— Да, но я хотел с тобой спать!

— Спать будем в другой раз, может быть, завтра.

— Но я хотел сегодня, сейчас!

— Ты просто как ребенок.

Наступила пауза. Чечилия шла среди зарослей дрока, опустив глаза, как будто что-то искала. Потом наклони­лась, сорвала травинку и зажала ее в зубах. Я в ярости воскликнул:

— Так вот почему ты предложила мне провести вмес­те целый день. Ты знала, что сегодня ты не можешь спать с Лучани.

— И Лучани хотел со мной спать, но я сказала ему то же, что и тебе.

— Да, но Лучани спал с тобой вчера, а я три дня назад.

— Лучани не спал со мной вчера: он, как и ты, спал со мной три дня назад.

Она продолжала идти впереди меня, сквозь заросли дрока, такая беззаботная, с травинкой в зубах. Я злобно спросил:

— А куда, собственно, ты идешь, что ты собираешься делать?

— Все, что тебе угодно.

— Ты знаешь, что мне угодно.

— Я тебе уже сказала, что это невозможно.

— А если это невозможно, то я не знаю, чем можно заняться еще.

— Хочешь, вернемся в город и сходим в кино?

— Нет.

— Хочешь, поедем к морю?

— Нет.

— Хочешь, поедем в Кастелли?

— Нет.

— Может быть, ты хочешь остаться здесь?

— Нет.

— Хочешь, уедем?

— Нет.

— Но что же ты тогда хочешь?

— Я уже сказал, что хочу спать с тобой.

— А я тоже тебе сказала, что сегодня это невозможно.

— Тогда пошли отсюда.

— И куда мы поедем?

— Не знаю, пошли.

Мы вернулись к машине, и на этот раз я шел впереди нее, хотя в отличие от Чечилии, которая как будто всегда знала, если не умом, то телом, куда она идет, я совершен­но не понимал, куда иду.

Едва мы сели в машину, я сразу же рванул с места на большой скорости, не подождав даже, чтоб Чечилия как следует захлопнула дверцу. Я чувствовал, как растет во мне ярость, которую невозможно было утолить, как нельзя утолить огонь, который находит для себя все но­вую пищу. Именно ярость порождала преследующие меня навязчивые видения, словно, не сумев взять Чечилию, я был теперь обречен с тупым упорством искать и находить ее образ во всем, что имело с нею хотя бы отдаленное сходство. Так, скажем, вид некоторых по­лян, которые не сплошь заросли травой, напоминал мне о ее животе, округлые пригорки — о ее груди, в очерта­ниях некоторых лужаек мне виделся ее профиль. Если дорога начинала петлять между двумя округлыми хол­мами, мне виделись раздвинутые ноги Чечилии, лежа­щей на спине, и казалось, что между холмами проходит щель ее лона и машина бежит как раз к этой щели. Но после того как гигантская Чечилия, ставшая землей, по­глотила и меня, и машину, и все окружающее, перспек­тива вдруг изменилась, вместо двух холмов появилось четыре, и не стало ни ног, ни лона — так, обычный пей­заж, и ничего больше. Вдобавок, как я уже говорил, я и сам не знал, куда ехал; мне казалось, что я пытаюсь догнать что-то такое, что, сколько ни старайся, не дого­нишь. Это что-то всегда оставалось впереди — то в той вот группе деревьев, то на том холме, то на той насыпи, то на том мосту, но, добравшись до деревьев, до холма, до насыпи, до моста, я видел, что там ничего нет, и должен был из последних сил устремляться в погоню за новой обманчивой целью. И все это время, несмотря на бредовое состояние, вызванное бессильной яростью, меня ни на минуту не покидало ясное и четкое ощуще­ние, что Чечилия тут, рядом со мной, близкая и в то же время недоступная.