Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

Утром он вышел на дорогу, направляясь на восток, но далеко не ушел – схватили…

Некий зондерфюрер решил, что ему попался не иначе как переодетый комиссар. Подручный зондерфюрера, бандеровец, заверял, что он будто бы видел Демида в штабе дивизии.

Месяц Демида мучили в гестапо Житомира. Допрашивали, били, выжгли пятиконечную звезду на груди, истязали, потом погрузили в товарный вагон и повезли в Германию.

Жестоко избитый эсэсовцами и бандеровцами, с опухшим лицом и кровоподтеками на теле, Демид лежал в вагоне, не ожидая ничего хорошего от будущего.

Потом тюрьма в Моабите, побег, но неудачно!

Чего он только не пережил и не перевидал в концлагерях! Он постоянно видит кошмарные картины…

Поймут ли его здесь, на родине?

V

Анисья бежала по склону хребта, мелькая между белыми толстыми березами черной тенью. Щеки ее – в напрыске вишневого сока, кудряшки растрепались и вились медными змейками по ушам, смоченные градинами пота. Сердце сильно билось, и она прижала ладонью упругую грудь, распахнув полы полушубка навстречу ветру. Бежала – и все думала, думала…

Вот ей уже двадцать шесть лет. А большая любовь – ответная, счастливая – так и не пришла к ней.

И вдруг нежданная встреча! С тем, кого любила с детства, – с Демидом! Но – с каким! Ей стало жутко. Она бежала, бежала, будто спешила унести совесть от неумолимого позора.

Запыхавшись, не в силах остановиться на крутом спуске к приисковой торной дороге, с разбегу обняв рукою шершавый ствол сосны, Анисья крутнулась возле дерева.

«Что это я? С ума сошла, что ли! – опомнилась она, утирая тылом руки потный лоб. – От кого бежала-то? И вилы там оставила! Ну, дура. С чего я взяла, что он Демид? – кольнуло в сердце. – Да разве похож?»

«Разве похож?» – снова спрашивала себя Анисья, осторожно отталкиваясь от дерева и продолжая удаляться от того похоже-непохожего…

Потихоньку, словно крадучись, шла она к зароду, видневшемуся в излучине Малтата.

Головешиха еще издали встретила дочь руганью.

– Как есть шальная! Куда запропастилась-то, дура? – кричала она, идя навстречу Анисье. Вернее сказать, Головешиха не шла, а плыла – статная, высокая, на голову выше дочери, моложавая, в черном распахнутом полушубке, отороченном кудрявыми смушками. – Что там случилось-то? А вилы где? Да что ты молчишь?

– Поедем домой, вот что.

– Здравствуйте! Спятила, что ли?

– Я вижу – на всей заречной целине у колхоза один зарод сена. Кругом – одонья. Как же можно брать сено, если у колхоза последний зарод? А что будут есть коровы?…

– Э! Были коровы, а ноне будьте здоровы. Одни хвосты остались! Ни коров, ни телушек, ни овец, ни ягнушек. На процветание дело идет. Как окончательно процветем, так и без коров проживем.

– А я не буду метать это сено.

– Да что ты?! – Подбоченясь, Головешиха подошла вплотную к Анисье. – На сено у меня квитанция от правления. Деньги уплатила за три центнера! Слышишь? Твое-то какое дело, последний или нет зарод сена у колхоза? – презрительно скривила губы сердитая мать. – Ты сиди себе в леспромхозе, клади в карман зарплату да поплевывай в потолок.

– Какая же ты в самом деле!

– Какая же? – прищурилась мать.

– Мастерица на кляузы да провокации, как про тебя сказал один человек.

На минуту Головешиха растерялась, не зная, что ответить. Ноздри ее тонкого носа раздулись, губы зло подергивались.

– Это кто же такую воньку про меня пустил? – спросила она, сдерживаясь.

– Кто бы ни пустил, а правду сказал, – отрезала дочь, ни на шаг не отступив перед матерью. – Ты и меня кругом запутала. Долго ли так будет? Боже мой, какая же я дура!

– Ты… ты… сдурела, не иначе! Да я… – У Головешихи перехватило дух. – Я те покажу!..

– Ты? Мне? – Анисья тряхнула головой. – Насмотрелась я, хватит. Ты меня еще в сорок первом запутала с этим проклятым дядей Мишей. Как же вы заплевали мое девичество? Чего вы с ним ждали? Перемен? Каких? Ждали, когда немцы возьмут Москву? И сводки у вас были особенные. Помню! Все помню. Как вы замутили мне голову, боже мой! А вечные пьянки! Полюбовники твои! Как все это противно и гадко, гадко!

Мать не в шутку перетрусила. С чего Анисья вдруг разразилась обвинительной речью? Кто ее подзавел? Надо с ней поосторожней. Сдуру сама себя утопит.

– Ты лучше, милая, прикуси язык. – И, боясь, как бы кто не оказался рядом, Головешиха оглянулась. – Не раз говорила тебе: не меня, себя топишь. Себя, себя! Мне-то что? Я свое пожила. А у тебя – молодая жизнь, красота в расцвете. Побереги ее! Чего задумалась-то? Чем тебе не потрафила мать? Не я ль тянулась в нитку, чтоб ты закончила институт? Чьи денежки получала? Прожила бы на стипендию или нет? То-то и оно! Умей жить – умей крутиться. Так в нонешнее времечко. Не из-за тебя ли я крутилась? А дядя Миша… Какая ты забывчивая! Не он ли устроил тебя в институт? Погиб, может, а ты его кости перемываешь. Ишь воскипела, инженерша! Хоть скажи, кто тебя подзавел на горе?

Анисья смотрела куда-то в сторону.

Мать еще раз напомнила:

– Думаешь, если бы утопила меня, то сама сухой бы из воды выскочила? Не-ет, так не бывает. Утонула бы первая. Видела, да скрыла. Знала, да помалкивала. – И тут же спохватилась: – Да что худого я сделала? В чем меня виноватишь?

– Что худого? – язвительно переспросила дочь. – Откуда у тебя взялось золото?… Куда ты его сплавляла?

– Цыц ты!

– Не цыкай, пожалуйста! – отпарировала дочь. – Рано или поздно все это вылезет наружу. Да и сейчас ты скупаешь золото. Где та черная бутылка?

– Да ты что, ошалела? Белены объелась? Убиралась бы ты из тайги, если тебя червь точит. Вот что я тебе скажу. Поживи при городе или где в другом леспромхозе. Мало ли я тебе добра припасла? Бери все до нитки, только не заедай мою жизнь.

– Не я твою, а ты мою заела! – ответила дочь. – С таким грузом, какой лежит у меня на душе, я никуда не уеду. С тобой буду век вековать… второй Головешихой!

Головешиха расплакалась, кляня себя, злой рок судьбы и всех на свете. Она и такая, сякая, разэтакая, только ни в чем не виноватая.

– Вся-то моя разнесчастная жизнь в узлах да в обрывках, – бормотала она сквозь слезы. – В девичестве били, били да и вытолкали на все четыре стороны!.. А что я пережила на стороне? Кто меня жалел? Хоть бы одна живая