Дети декабря - Платон Беседин

Ниже моста, по случаю стройки, облагородили заброшенный привокзальный сквер: положили плитку, сделали пару скамеек, воткнули по центру ель. «А судя по смете, – ёрничал мой лысоватый знакомый Ватутин из горадминистрации, – там целый ботанический сад разбили…»

– А! На! Да! – вдруг доносится крик.

На остановке у железнодорожного вокзала пять или шесть пацанов в кожаных куртках – этим ребятам дать бы ещё рогатые шлемы, и полный привет Энтони Бёрджессу – бьют пивные бутылки о мыски массивных ботинок-гадов. За осколочным досугом, потягивая тонкую сигарету, наблюдает ядовитая блондинка, похожая на рыбину, забытую в морозильной камере. На ней – форменный синий фартук в мелкий белый горох. Судя по нему, блондинка работает в круглосуточном буфете, с фасада которого улыбается губастая, с чертяками секса в глазах девица. На плакате – она, а в реальности – блондинка-рыбина. Неудивительно, что в буфете пусто. И, глядя на гормонально-алкогольное воодушевление подростков, так контрастирующее с мёрзлым равнодушием продавщицы, я отбрасываю мысль о просьбе тонкой зарядки для Nokia как угрожающую жизни.

Спешу перейти на другую сторону дороги, бреду вдоль зданий бывшего севастопольского хладокомбината. На стене одного из них ещё сохранился – правда, уже порядком выбеленный дождём и солнцем, – рекламный щит, изображающий мороженое в вафельном стаканчике. «Сливочное», так оно называлось, а было ещё «Шоколадное» – всего два вида, но стоили они сотни тех, что продают сейчас. Севастопольское мороженое, как и пиво, хвалили едва ли не все, кто приезжал к нам, в черноморский город-герой.

Школьником я объедался «Сливочным», а в институте предпочитал разливное пиво местного производства. Лучше всего было брать его в будке на площадке между Матросским клубом, где в украинские времена борцы за Русский мир так любили вывешивать российские флаги, и кинотеатром «Дружба», под который коммунисты переделали бывший католический костёл начала двадцатого века. Здесь, под тенью разросшихся акаций, на низких скамейках, держа пузатые кружки, сбивались в группки – точь-в-точь Бывалый, Балбес и Трус – матёрые любители пива: в основном старики и ретроперсонажи в беретах, тельняшках, вельветовых штанах и болоньевых плащах, но встречались и такие, как я, – молодые, не признающие ту разбодяженную гадость, что льют в модных кафешках и пабах.

Но всё это было раньше, в душистых остатках советского прошлого, где Севастополь, пожалуй, всегда чувствовал себя неплохо. Сейчас же нет ни разливного пива, ни мороженого в вафельных стаканчиках; я не школьник и не студент. Пивзавод купила корпорация «Оболонь», хладокомбинат умер сам, а в будке под шелковицами – скудный ассортимент гастроэнтерологических кошмариков: шоколадные батончики, чипсы, сухарики.

От воспоминаний о севастопольском мороженом и пиве нутро довольно урчит, и делается покойно, благостно даже, словно после долгих скитаний по гостиницам и аэропортам я добрался-таки домой, включил фильм из тех, что пересмотреть хочется, и завалился на диван – провожу вечер без суеты и беспокойства, но знаю, что всё равно нужен, всё равно не забыт.

Жёлтый купол небольшой привокзальной часовенки, выглядывающий из-за покатых шиферных крыш, ощетинившихся кирпичными, покрытыми копотью трубами, добавляет приятия мира, и тревога, бодавшая у ларька, выветривается, растворяясь в недвижной толще бухты, за которой виднеется рафинадное здание филиала МГУ, тёмные домишки, каменными грибами покрывшие склон, и извилистая дорога, освещённая фонарями-ягодами. В ночном воздухе уже чувствуется приближение настоящей, сырой, ветренной осени, и густая, волглая зябкость наползает с моря.

Пешеходная дорожка поднимается вдоль Красного спуска, заключённого меж двумя склонами. Нижний, отделённый парапетом, сложенным из серо-розовых гранитных камней, залитых бетонным раствором, мёртвой проплешиной сваливается к морю, но выше, по мере подъёма, начинаются заросли узловатых деревьев с паутиной истончённых веток. Напоровшимся на мель ковчегом застыл припортовый четырёхэтажный дом, в безжизненных окнах которого, кажется, никогда не горит свет. Верхний спуск каменист, похож на разломанный кусок крошащегося хозяйственного мыла, и на нём мохнатыми пятнами пробивается сухой белёсый кустарник.

Шаг мой бодр, мысли свежи, я напеваю: «Walked the streets of love and they’re full of tears…»[57] И мечтается, как на праздничном концерте в честь присоединения Крыма к России звучала бы именно эта песня и Мик, Кит, Ронни, Чарли[58] творили бы на сцене великую мистерию рок-н-ролла.

Но были не они, а Вика Цыганова и Николай Расторгуев. Я стоял на площади Нахимова, один из тысяч людей, закутанных в российские триколоры и Андреевские флаги. Какой-то пьяный, растрёпанный, совершенно потерянного вида мужик выплясывал пого, освоенное нами, школьниками, в рок-клубах, пахнущих табаком, блевотиной, – и девицы там были страшненькие, золотушные, с мелкими, дробными личиками. Наверное, в любое другое время, в любом другом месте этот пого-мужик смотрелся бы вульгарно, дико, но только не сейчас, когда общая радость и воодушевление окружали его. Одноногий старик в инвалидной коляске пробовал хлопать в ладоши. Из его приоткрытого рта текла слюна, похожая на взбитый белок. Симпатичные близняшки в одинаковых красных куртках и розовых угги на манер футбольных фанатов растянули шарфы «Севастополь – Россия».

Мы были со знакомым, молодящимся, шальным Вадиком Межуевым, ездившим на Евромайдан, и я спросил:

– В Киеве, небось, веселее было?

– Так же. – Он подумал и, улыбнувшись, добавил: – Если бы не чехи…

А Расторгуев тем временем пел: «Ждёт Севастополь, ждёт Камчатка, ждёт Кронштадт…» И Вадик вдруг растроганно произнёс:

– А ведь и правда – ждали… но что дальше?

В музыке, гомоне, крике толпы слова его прозвучали неожиданно чётко. И я подумал, что здесь, сейчас рождается новый российский Крым.

И ты спрашиваешь, что дальше, Вадик? Классическая, всасывающая пространство чёрной дырой неизвестность. Как иначе? Но, знаешь, все эти люди вышли на площадь Нахимова, как и в Киеве на Евромайдан, не за пенсии и колбасу (или не только за это) – нет, великая надежда, Русская мечта ворвалась в сердца, мысли и пламенеющей зарёй на несколько дней, недель, месяцев, у кого как, осветила самые затхлые, самые тёмные, самые удалённые закоулки души, изгоняя оттуда дурные помыслы, обречённость, страх, принося нечто новое, колоссальное, неизъяснимое.

– Во мне ожило святое чувство – чувство Родины, этот Внутренний Крым, – сказал мне один знакомый писатель, когда мы прогуливались по Историческому бульвару, спускаясь от Панорамы к полуразвалившейся стене Цоя, где ещё собирался десяток недобитых фанатов «Кино», – и его нельзя потерять сейчас, понимаешь?

Я кивнул:

– Главное – чтобы новая старая власть услышала, почувствовала это…