Дети декабря - Платон Беседин

– Молодой человек, это вы в Севастополь едете?

Голос у незнакомца был грудной, сиплый. Он произносил слова, точно загонял гвозди, и они застревали в тебе ржавыми загогулинами без шляпок.

– Да я, а вы, – в желудке заурчало, – водитель?

– Нет, – он улыбнулся, обнажая мелкие зубы, – я пассажир. Такой же, как вы.

– Отлично, – я наконец решился отхлебнуть кофе. – Только есть проблема: у меня мало денег.

– Но сколько-то есть? – Этим его обыденным, житейским вопросом был развеян некий морок происходящего, и я назвал сумму. – Тогда едем.

Незнакомец крутанулся на каблуках, двинулся по направлению к платформам. Кивнул первому встречному водиле, худощавому горбоносому мужичку с жамканной, точно приклеенной к сизоватым губам папиросой. И мы загрузились в красную «шкоду фабиа».

Водила, как отыскавшийся брат из индийских фильмов, походил на моего университетского преподавателя социологии Куропаткина. Тот не мог обходиться без сигарет и разговоров. За час двадцать пары Куропаткин ухитрялся пять-шесть раз выйти на перекур, а ставя зачёты, просто распахивал окно и дымил в него. Он постоянно говорил о том, что раньше, в Томском университете, был чемпионом по боксу, хотя глядя на него, иссушенного, подкашливающего, с впалой грудной клеткой и желтушными глазами, все лишь саркастически ухмылялись. Больше побед на ринге Куропаткин бравировал «амурными похождениями». Девушки, девушки, девушки, как в песне и гримёрках Mötley Crüe. Много девушек! Но потом – тут Куропаткин тяжко вздыхал и заключал с трагическим пафосом – он женился. Эх – ещё сильнее вдавливалась его грудная клетка – и зачем только?!

Правда, Оля Бухарова, которую все называли Дискавери за то, что знала всё и даже больше, рассказывала, что на самом деле Куропаткин жену свою обожает, и каждые выходные они выбираются вместе на прогулку по Балаклаве.

Я об этом не знал, хотя общался с Куропаткиным больше других, потому что у него можно было взять почитать интересную книгу. Он рассказывал о своей библиотеке, конечно, не так много, как о боксе и девушках, но достаточно, чтобы моя библиофилия усилилась, и я нашёл в нём и консультанта, и собеседника.

Водила хоть и был похож на Куропаткина внешне, но начитанностью не отличался. Впрочем, его характеристики – предметов, людей, событий – подчас оказывались точными, ёмкими, мудрыми даже. И незнакомец, расположившийся на переднем сиденье, то ли отстранённо сидел, то ли внимательно слушал водилу. Я же украдкой рассматривал его, не понимая, что же такого странного, инфернального отыскал в нём у ларька на вокзале. Необычными были разве что его огромные лопатообразные руки, до безобразия широкие у запястий, но сужающиеся к кончикам пальцев.

Однако сейчас, когда человек-сфинкс вышел в Инкермане, я вновь ощутил преддверие паники. Попутчик удалялся в ночи неправдоподобно быстро, словно не шёл, а летел – как та Маргарита, только ниже, у самой земли, на бреющем полёте.

Я читал о таком. Не только у Булгакова или Гоголя, но и у эзотериков, книги которых, с карандашными nota bene, мне советовал и приносил Куропаткин. Хуже – я видел сам нечто подобное. В ночь перед выборами в Верховную Раду 2004 года.

Тогда я работал на одну из политических партий. Вернее, на много партий. Треть страны, зарабатывая, поступала так же, компенсируя то, что Украина не додала за предыдущие годы. В ту ночь я уничтожал, как алкает того закон, следы политической агитации – сдирал плакаты со стен и столбов.

И вдруг ощутил пронзительный холод. Он навалился, точно груда окоченевших трупов, и придавил к земле, парализуя. Не пошевелиться, не сдвинуться с места. Я думал, что подобное описывают лишь в книгах или снимают в фильмах, но это была жизнь, пусть и сковывающая мертвецким холодом, пахнущая выхлопными газами, звучащая детским голоском:

– Доброй ночи!

Шпатель, которым я соскабливал ошмётки плаката с очередной лоснящейся мордой, обещающей стабильностьблагополучиепроцветание, упал во влажную траву, и, обернувшись, я увидел старуху, будто выдернутую из полотен Босха: с крючковатым носом, растрёпанными волосами, колкими глазами. Но голосок у неё был детский:

– Что делаешь, юноша?

– Да вот… – говорить я мог, пусть звуки эти принадлежали как бы не мне.

Она потянулась ко мне сухопарой коричневатой рукой, и я, не терпевший прикосновений даже близких родственников, подчинился этому диковинному незнакомому человеку, успев заметить, что ногти её такие, какие бывают у молодых ухаживающих за собой девиц. Только на мизинце старуха отрастила длинный пожелтевший коготь, clawfinger. Им она и дотронулась до меня, пропев:

– Родинка у тебя, юноша, точь-в-точь как у моего сына…

Я не ощутил ничего, только лёгкое онемение в ногах, какое бывает, когда засидишься, а потом резко встанешь.

– Покойного… умер… а на тридцать шестой день… муж…

И старуха, заржав, как взбрыкнувшая лошадь, бросилась прочь. Она перепрыгнула через зелёные лампочки насаждений и выскочила на дорогу, идущую от Камышового кольца к остановке «Почта». Старуха, оторвавшись от земли, мчалась по разделительной полосе, и машины, не сигналя, объезжали её, точно река огибала гигантский валун.

Больной, лихорадочный, я вернулся домой, а утром мама, взглянув на меня, протянула руку, погладила по щеке:

– Что это у тебя?

Она потёрла кожу, но, тут же подавшись назад, изумилась:

– Родинка?

Я не думал, не отвечал, тратя все силы на то, чтобы гнать от себя холод. И только на следующее утро, пережив ещё одну галлюцинаторную, потную ночь, рассмотрел в зеркале чёрную мушку, посаженную на щеке, стараясь уверить себя в том, что она была раньше. Но фотографии свидетельствовали обратное.

С человеком-сфинксом происходит та же дрянная в своей грошовой мистичности история, пахнущая пожелтевшим журналом «Загадочное и необъяснимое». Но, может, я ещё не проснулся или слишком увяз в собственных болотных мыслях?

– Тебе-то хоть на вокзал? Без сюрпризов?

Нет, этот голос водилы реален. На всякий случай лишний раз смотрю на него, убеждаясь. Подёргал бы даже за уши, но не избежать последствий.

– Ага, – отворачиваюсь, нервно ищу взглядом человека-сфинкса, но тот уже вне зоны видимости, исчез. Есть только ночной мрак, дорога, выхваченная светом фар, и почти затемнённый, скрывшийся крест.

Привиделось. Дай-то Бог.

Голодный, как многие из его племени, до словоизлияний водила жаждет поболтать и потому говорит, говорит, матерком, как багром, выхватывая меня из реки дрёмы. Он знает, почему России не нужен Донбасс. Почему Украина отдала Крым. Он слышал всю правду о Яценюке и лично орал на Ветренко. Он возил «уважаемых людей из Москвы» и потому уверен, что «нынешних крымских хапуг» в правительстве скоро не будет.

Откуда эта его уверенность на железобетонной основе? Как и уверенность ещё сотен тысяч людей, с таким бесстыдством втюхивающих свою правоту, «разделяющую пуще греха». Готовые разобрать войну, как предложение: вот подлежащее, вот сказуемое. И жертвы – лишь подспорье в нескончаемой брани. Оказывается, всё так просто, когда знаешь, кто виноват и что делать. Даже если вина не доказана, а действия сомнительны. Водила, подари мне частичку твоего бронебойного лба, расскажи состав раствора, коим скрепляешь шаткие мысли и проржавевшие слова в монолит личной правды, против которой бессильны любые ветра перемен.