Особые отношения - Дуглас Кеннеди

— Ложись спать.

Он какое-то время, моргая, таращился на меня, явно плохо соображая. Затем развернулся и потащился наверх. Вскоре после этой сцены Джек наконец задремал. Я уложила его и пошла в спальню. Муженек лежал на кровати лицом вниз, занимая все пространство. Я набросила на него одеяло, взяла с собой «радионяню» и поднялась в его кабинет. Разложила диван, нашла плед и, закутавшись, уснула.

Когда я проснулась, Тони сидел рядом, протягивая мне чашку кофе. Вид у него был просто ужасный… и ужасно виноватый.

— Как мне заслужить прощение? — спросил он.

— Ты выпил, — ответила я на диво доброжелательно.

— Я вел себя как последняя сволочь.

— Спасибо за кофе, — отвечала я с милой улыбкой.

Один из наиболее чудесных аспектов жизни с антидепресантами — их поразительное свойство сглаживать острые углы, любые моменты, чреватые эмоциональными взрывами, позволяя отстраненно и вполне благодушно взирать на любое дерьмо, какое подбрасывает жизнь. Доктор не обманула — по мере того, как препараты накапливались в организме, их действие становилось более заметным. Еще в больнице я заметила, что эффективность таблеток постепенно растет, но в полной мере чувствовала эту благотворную успокаивающую силу только теперь, вернувшись в семью. Особенно поражало то, что антидепрессантам оказалось под силу смягчить и мой врожденный дух противоречия, вечное стремление выяснять отношения, если что-то не так. Это не означает, что я превратилась в какую-то бесчувственную машину, запрограммированную на то, чтобы глотать и во всем потакать муженьку. Мне казалось скорее, что я перенеслась в теплое и уютное место, где главное правило жизни: «а нам все равно». Я находилась не в Лондоне, я отрешенно наблюдала за происходящим с какого-то спокойнейшего, дремотного островка, с абсолютным пофигизмом реагируя на любые передряги и невзгоды.

Ладно, признаю, я немного преувеличиваю — но факт остается фактом: антидепрессанты подавляют ту часть которая отвечает за гнев и обидчивость. Если бы раньше Тони вот так ввалился в дом пьяным, я бы ни за что не простила его после краткого и невнятного извинения. А сейчас я спокойно приняла и кофе, и неуклюжий поцелуй в макушку, и нервно-покаянный тон.

Признаюсь, дело было не только в действии антидепрессантов. Где-то в глубине души я страшно не хотела начинать ссору — видимо, из опасения, что это может быть воспринято как тревожный сигнал, симптом душевной нестабильности. К тому же, вспоминая собственное безобразное поведение перед госпитализацией, я чувствовала, что должна сейчас дать Тони некоторую поблажку… и дать ему время привыкнуть, что мы снова вместе. Подобных пьяных возвращений под утро не повторялось, но Тони частенько задерживался в редакции до девяти и даже десяти часов вечера К тому же он продолжал работать над романом (по его словам). А это означало, что почти каждый вечер, часов в двенадцать, он вставал и удалялся в свой кабинет.

Я не роптала: антидепрессанты подсказывали, что нужно идти по пути наименьшего сопротивления. Когда раза Два в неделю Тони выражал желание разделить со мною ложе и заняться сексом, я радовалась. Когда ему «требовалось» допоздна задержаться в «Кроникл», а потом укрыться на чердаке, я соглашалась. Меня даже радовало, что мы пришли к молчаливому соглашению, позволяющему поддерживать определенный уровень стабильности, и что это позволяет мне самой тоже сохранять стабильность.

Еще одна интересная штука, имеющая отношение к медленному выходу из депрессии: начинаешь ценить однообразие. Уход за ребенком тем и хорош, что здесь все размеренно, как ритм метронома: кормление по часам, смена пеленок и подгузников, обычные неприятности с газами в животике после кормления, колики, реакция на новые продукты, снова смена подгузника, обычные неприятности с газами после кормления…

Просто удивительно, какое удовольствие, какую невероятную радость черпала я теперь в сынишке. Давно осталась в прошлом жуткая боязнь, что я не справлюсь с материнством, не говоря уж о порожденном депрессией ужасе при мысли, что я могу причинить ему вред. Сейчас все было иначе: я наслаждалась каждой минутой, проведенной вместе, — меня умиляло, как он хватает меня за палец, как прижимается головой к моей щеке, когда я беру его на руки, как радостно хохочет, глядя на меня.

— Похоже, вы, ребята, стали наконец одной командой, — сказала Сэнди, когда я рассказала ей, как хорошо нам с Джеком вместе.

— Он просто чудный парень, — ответила я.

— Приятно слышать твой радостный голос Теперь я вижу, тебя отпустило.

— Еще не до конца, — хихикнула я.

Сейчас я не ощущала потребности в какой-то серьезной интеллектуальной или профессиональной нагрузке, зато очень стремилась, чтобы все шло гладко, по накатанной колее. Поэтому домашние хлопоты, заботы по хозяйству воспринимались мной без раздражения, скорее даже радостно. Уборщица Ча была тут как тут каждый день в девять и оставалась с нами до полудня. Она превосходно поладила с Джеком и занимала его, если мне нужно было поспать, даже отпускала меня погулять у реки, взяла на себя заботу о его одежде и прочих детских вещичках. Словом, благодаря я на три часа в день получала необходимую передышку от обязанностей по уходу за ребенком. А отдохнув, я с радостью к этим обязанностям возвращалась.

Как-то утром я сидела в кофейне на Хай-стрит за чашкой кофе латте, наблюдая за окружающими меня мамами и колясками, привычно дивясь однообразию толпы на основной улице Патни, и вдруг меня поразила мысль: отныне это и есть моя жизнь.

Сразу же во мне проснулась стойкая уроженка Новой Англии. «Тебе удалось выкарабкаться из такой передряги, — урезонивала она, — из настоящего дерьма. И ты справилась, пусть пока нетвердо, но стоишь на ногах. Ты, похоже, достигла взаимопонимания с мужем. У тебя есть сын, от которого ты просто без ума Со временем вернешься и в профессиональный мир. А пока…»

Это и есть моя жизнь.

И она могла сложиться намного хуже — возможно, даже трагически.

Как у моей бедной сестренки Сэнди. Она позвонила мне поздно вечером в полной истерике. Ее бывший муж Дин погиб во время альпинистского похода в Северном Мэне. Он был инструктором и вместе с группой проходил особенно сложный, предательский участок горы, называемой Лезвие Ножа. Он соответствовал своему названию — тонкая длинная скала, наклоненная над глубоким ущелье Дин был опытным скалолазом и этот маршрут проходил, наверное, раз сто. Но в то утро поднялся ветер, и порывом его швырнуло прямо на острый край. Тело нашли спустя несколько часов, со свернутой шеей и пробитой головой. Сказали, смерть была мгновенной.

— Он, наверное, даже не понял, что с ним случилось, — повторяла Сэнди.

Я подумала: учитывая, что Дин летел вниз почти тысячу футов, у него, пожалуй, было время понять, что случилось, — понять, что это конец. Но вслух я ничего не сказала.

— Чертов кретин, — прорыдала Сэнди. — Я всегда его предупреждала об этой проклятой горе. Ты же помнишь, мы на нее поднимались в медовый месяц.