Крест на башне - Андрей Уланов

Гражданская война…

Наверное, не было в мире человека — за исключением разве что каких-нибудь туземцев из амазонской сельвы, ведать не ведающих о существовании в мире иных людей, кроме как их соседи по чащобе, — не задававшего себе вопроса «почему». Почему весь привычный порядок в одночасье рухнул в бездну? Ладно бы только в этих ужасных заграницах, но у нас, в старой доброй Англии-Германии-России-Америке-ненужное-зачеркнуть-требуемое-вписать…

Я тоже задавал себе этот проклятый вопрос — и тоже не находил на него ответа.

А был ли у нас шанс пойти по другому пути. Хотя бы у России? И если да, то когда мы упустили его, свернув на дорогу, ведущую к обрыву?

В 1916-м? Возможно… которое уж поколение наших доморощенных либералов поминало недобрым словом даже не столько самого «душителя свобод» и «палача Учредиловки» Главковерха, сколько «предателя надежд» своих Александра Федоровича и «примкнувшего к ним» Бориса Савинкова. Последний, впрочем, кое-как обелил свой образ борца за свободу «мученической гибелью» в ходе мятежа, где его партия сыграла отнюдь не последнюю роль.

Но какая была на тот момент у Керенского альтернатива Триумвирату? Разве была в стране хоть какая-нибудь иная реальная сила, на которую могла бы опереться стремительно теряющая нити управления верховная власть? Не с большевиками же, в самом деле, было договариваться?

И позже, у самого Корнилова… не думаю, что Лавр Георгиевич на самом деле был настолько сильно настроен против Учредительного Собрания. Но когда уже после первых заседаний выяснилось, что даже так называемые «умеренные» и центристы настроены резко антиправительственно, а немногочисленные правые не способны изменить общую картину, выбора у будущего диктатора практически не осталось — и в российскую историю навсегда впечаталась фигура текинца с нагайкой.

Или еще позже, когда английские дипломаты стали «зондировать почву» для того, что впоследствии оформилось Союзом Четверых — Лондон — Париж — Питер — Токио? Разумеется, все понимали, что «экономическое партнерство» не более чем предлог, что за щедро вливаемые в российскую промышленность — двойного, а зачастую и явно военного направления — миллионы золотых фунтов рано или поздно придется расплачиваться, и, скорее всего, кровью. Но — ничего не предпринимать и смотреть, как страна, будучи не в силах самостоятельно догнать ведущие индустриальные державы, медленно превращается в сырьевой придаток самодовольной Германской империи… полагаю, это было превыше сил любого истинного патриота России — уж этого качества никто у Лавра Георгиевича отнять не пытался.

* * *

Только на четвертый день совместных полетов нам наконец-то довелось «вплотную» познакомиться с летчиками, после того как начштаба батальона, подпоручик Беляев, несказанно удивив всех, не исключая, по-моему, даже самого себя, добыл где-то два ящика настоящего французского коньяка, редкость по нынешним скорбным временам просто невероятную.

Какие горы ему пришлось для этого свернуть, какому дракону подсунуть напичканную снотворным девственницу, дабы без помех помародерствовать в сокровищнице, герой дня скромно умолчал. Еще немного поволновались насчет закуски, ибо ограничивать меню одной лишь тушенкой не хотелось, но решение вопроса быстро отыскалось в лице двух «бесхозных» баранов, разделенных с нижними чинами: один потенциальный шашлык им, а второй, соответственно, господам офицерам.

Немного в сторону… помню, один мой знакомый говорил, что существуют пять способов дележа чего-либо: по-честному, по справедливости, по-братски, поровну и пополам. В данном эпизоде был применен, видимо, четвертый.

Днем, во время полетов, экипажам аэровагонов были деликатно вручены приглашения, затейливой вязью выписанные на картонках с этикеткой, и вечером, незадолго до отбоя, машины зависли над бывшей усадьбой. Четыре, — приятный, но не сказать, чтобы совсем уж сюрприз, ибо на присутствие пилотов ударных машин также рассчитывали.

За садящимися «Скифами» все наблюдали с удвоенным интересом: если шестерых «вагонщиков» до сего дня хотя бы видели вблизи, то летчики ударных машин пока что оставались для нас лишь крохотными фигурками из кабин.

Пилотом второго, ведомого, «Скифа» оказался молоденький светловолосый штабс-капитан с удивительно солнечной улыбкой. Звали его Юрием, а вот фамилию его, я, к сожалению, не сумел удержать в памяти, ибо тогда, при встрече, он произнес ее первый и единственный раз, а потом все обращались к нему либо по имени, либо по позывному — «Гонщик».

Его штурман-стрелок, невысокий плотный крепыш, отрекомендовавшийся как поручик Титов, выглядел лишь на пару лет старше своего пилота.

А вот экипаж первого ударного коптера произвел подлинную сенсацию.

Этот «Скиф» опустился последним — подозреваю, сделано это было по просьбе остальных летчиков, которые предвидели эффект и желали сполна насладиться оным. Откинулась створка фонаря, пилот зашагал навстречу нам, по дороге сражаясь с неподатливой защелкой шлема. Шагов через пять та, наконец, открылась и мы, — говоря «мы», я имею в виду собравшихся в компактную группу офицеров, хотя, судя по отдельным возгласам и присвистам, сильно подозреваю, что реакция нижних чинов была ничуть не менее восторженной, — дружно выдохнули нечто вроде «О-о», плавно переходящего в «у-у-у…».

Водопад. Другого слова не подобрать, это был именно водопад — роскошных черных волос, высвободившийся из тугого плена пилотского «мяча». Он приковывал к себе взгляд, словно удав кролика, и в первый момент не позволял заметить никакой иной детали, только это великолепие цвета воронова крыла.

Лишь пару секунд спустя ошалевшие глаза попытались, было, оторваться, но в этот миг она чуть повела головкой, и тяжелые черные волны вновь поплыли по воздуху…

Боже… какая женщина!

По-моему, эту мысль озвучили сразу двое или даже трое господ офицеров, а подумали все без исключения.

Взгляд с немалым трудом, но все-таки преодолел гипнотическую силу черной бездны и отправился куда-то в беспорядочное странствие, изредка и с явной неохотой делясь с мозгом обрывками впечатлений… зеленые глаза… крохотные искорки сережек… изящный изгиб бедер, явственно заметный даже под мешковатым летным комбинезоном… погоны капитана ВВС… и небольшой шеврон на правом плече — на алом фоне стилизованное изображение… паука?

Последняя картинка подействовала на меня, как холодный душ. Я даже сумел покоситься на своих товарищей — то еще, прямо скажем, зрелище: грудь колесом, уши растопырены на ширину плеч, глаза так к сыплют снопами искр, — в общем, боевые жеребцы преисполнились пылом и жаром… идиоты, они что, не знают, кто такие «Черные вдовы»?!

А ведь и в самом деле не знают, сообразил я несколько мгновений спустя, а если и знают, то лишь понаслышке и не придают оному знанию значения, почитая за обычные фронтовые байки, склонные до полного слоноподобия гипертрофировать любую мелкомушиную деталь. Пытаться же втолковать всем и каждому в отдельности, что как раз в данном конкретном случае байки ничуть не преувеличивают, а в чем-то, скорее, преуменьшают имеющее место быть… и что эмблема «Черных вдов» исключительно точно передает их «зоологическую» составляющую, бесполезно. Такие ошибки, увы, на чужом опыте не познаются, каждый желает всенепременно проделать их самолично. Уж мне-то сие известно прекрасно, сам был такой же… по уши влюбленный. А влюбленные — безумны, за тысячи лет эта нехитрая истина ничуть не утеряла актуальности.