Прыжок в длину - Ольга Славникова

В общем, Ведерникову не везло, зато фартило негодяйчику – между прочим, гораздо лучше своего спасителя осведомленному о Кириных передвижениях и планах. В тот день, когда Ведерников имел неосторожность обратиться к неприятной Танечке, он, конечно, не выдержал, нашел в айфоне адрес модной галереи и потащился туда на вызванном такси, оставив съемочный фургон мокнуть под тяжелым, серой водой напитанным снегом, задними колесами в опухающей луже.

Галерея располагалась в первом этаже огромного, похожего на колоссальный старинный буфет сталинского дома; перед входом грудились и терлись друг о друга мокрые зонты, из-под них вытекал густой, пахучий на свежем холодке сигаретный дымок. На входе никто Ведерникова не задержал и ни о чем не спросил. Картинки, действительно практически все распроданные, висели в лабиринте маленьких залов, слишком сильно, как-то лабораторно, освещенных, и представляли собой условные розоволицые портреты с глазами-инфузориями, плававшими асимметрично вдоль треугольных, грязноватых от попыток справиться с тенью носов. Были еще поддельные детские рисунки, с трапециевидными, в ряд стоящими фигурками, кривоватыми радугами и желтыми паучками солнышек в правых верхних углах. Были натюрморты – все алые розы да красные фрукты, и какой-то сутулый, по своей внутренней природе скрипучий эксперт, качаясь на скрежещущих паркетинах с пятки на носок, развивал перед небольшой аудиторией свои надтреснутые идеи о концепте осокинских красок.

Киру всегда следовало искать, двигаясь, пробираясь, протискиваясь от периферии в гущу толпы. Люди служили индикаторами Кириного присутствия, и Ведерников из-за этого теперь почти любил людей, их обращенные к нему плотные спины, их слепые затылки. В самом обширном и квадратном зальце лабиринта, где маленькие девушки, беспокойно стреляя сильно подведенными глазами, разносили шампанское, Ведерников увидал в неверном просвете между плеч и голов ее, Киру, в незнакомом лиловом платье, с матерчатым сухим цветком на кругленьком плече. Кира улыбалась, время от времени наклоняя ко рту бледный алкоголь в узком, как пробирка, стеклянном фужере, – а в центре композиции, к большому удивлению Ведерникова, возвышался Женечка, очень приличный с виду, при галстуке в полоску. Обхватив напряженными лапами, словно собираясь выдрать сооружение с корнем, хрупкий пюпитр, Женечка вещал, будто родился с микрофоном в зубах. Из речи, между прочим, следовало, что именно он скупил половину выставки – и страшно рад, что дорогие ценители современного искусства, наделенные к тому же добрыми сердцами, последовали его скромному примеру. Внезапно перестав говорить, негодяйчик развернулся к безмятежной Кире, сгреб ее, споткнувшуюся, за пушистую шейку и, сминая с каким-то горелым хрустом жесткий цветок, влепил знаменитости, целя в губы, но попадая в неудобное место под носом, крупный, сочный, мужественный поцелуй.

Много позже, от саркастического Мотылева, Ведерников узнал, что Женечка не удержался и перепродал Кирины картинки с большой для себя выгодой – какому-то итальянскому банку, собиравшему на протяжении всей своей солидной полувековой истории довольно-таки странные коллекции, от средневековых медицинских инструментов до китайских политических плакатов. А пока Ведерников с болью наблюдал, как между Кирой и негодяйчиком развивается близость – выражаемая, например, в череде прикосновений при встрече, словно каждый проверял и включал другого, как драгоценный, отзывчивый прибор. Кира позволяла подлецу гладить себя по склоненной голове, когда, быстро перемигивая, просматривала бумаги; разрешала ему подавать себе пальто, при этом вид у Женечки делался самодовольный и таинственный, точно он был фокусник, который вот сейчас накроет ассистентку волшебной материей, и девушка, с выдохом ткани, исчезнет. Оказалось между прочим, что негодяйчик и Кира встречались прежде, что у них имелась в прошлом целая череда якобы пережитых вместе приключений. «А помнишь, как тебя шмонали на таможне в Шарике? – заговорщически спрашивал Женечка, увлажняя своим густым дыханием воздушную прядку над оттопыренным ушком знаменитости. – Реально тупые, искали у тебя в протезе наркотики». «Да уж, – с задумчивой веселостью подтверждала Кира. – Они меня три часа держали, сапог порвали, хоть и старый был, а все равно жалко. А я тебя тоже видела, ты в очереди стоял на просвечивание чемодана». «Я тогда из Нью-Йорка прилетел», – с важностью ответствовал Женечка, при том что Ведерников, маявшийся тут же с картонным стаканом бурого кофе, знал почти наверняка, что негодяйчик дальше Сочи и Праги нигде не бывал.

Впрочем, Ведерников мог и ошибаться. Однажды развеселый Женечка заявился на съемки в компании чернокожего дылды, сшибающего крашенной в яичницу башкой потолочные лампы. Дылда вполне мог оказаться американцем, кем-то из шоу-бизнеса. Ведерников прежде никогда не видел на мужчинах таких широченных пальто абрикосового цвета и желтых шерстяных штанов – поеденных не то обезумевшей молью, не то вездесущей и жгучей московской грязью. Дылда, впрочем, неплохо говорил по-русски – протяжно, весьма старомодно: должно быть, его обучала антикварному языку какая-нибудь кружевная старуха в облупленных жемчугах, эмигрантка незапамятной волны. Со всякими церемонными ужимками, прикладываясь к ручке знаменитости большим и мягким, как подберезовик, коричневым ртом, дылда преподнес зардевшейся Кире громадный букет, словно составленный из севших на ветки тропических птиц. Дальше пошло совсем уже лихое веселье: под разудалую «Калинку-малинку», исполняемую не очень стройно Кириными стерильно непьющими сотрудниками, заморский гость принялся отплясывать что-то африканское, ритмичное и верткое, скинув для этого полированные чванные ботинки и ногами в махровых носках выделывая такое, словно у него чесались пятки. Очень может быть, что дылда учился танцевать в каком-нибудь нью-йоркском клубе, где собираются такие же, как он, любители этнических корней – или рьяные поклонники брейка.

Еще может статься, что Ведерников действительно живет в нафантазированной реальности. На самом деле все не так, как он думает. «Ты пятнадцать лет просидел в четырех стенах, что ты можешь знать?» Два представления о мире боролись в сознании Ведерникова, это было как борьба солнца и тени. Вот тень наваливалась, гасила блеск и краски, все делалось привычным, понятным, пресным. Но сразу же солнце выпрастывалось из-за облака, зажигало крыши, троллейбусные рога, верхушки матерых будыльев, словно размечая место, которое сейчас займет, – и занимало, пропитывая все, ослепляя Ведерникова, меняя суть вещей. Поскольку Кира принадлежала к солнечному варианту мироздания, Ведерникову хотелось слепнуть и греться. Однако ослепление проходило, оставляя в глазах радужные слезы, и Ведерников сознавал со всей определенностью, что раньше Кира встречалась с ним чуть не каждый день не потому, что хотела его видеть, просто ей надо было уговорить главного героя на съемку фильма. Она, собственно, и не скрывала этого. Теперь же, добившись своего, знаменитость, судя по всему, предпочитала кушать в компании негодяйчика: когда после обеденного перерыва они вдвоем, оглядываясь друг на дружку и хихикая, появлялись на съемочной площадке, у Женечки на подбородке, на галстуке, на животе обязательно лоснилось пищевое свежее пятно.

* * *

«Ты просидел в четырех стенах пятнадцать лет, ты белое принимаешь за черное». Возможно, фильм сообщит Ведерникову то, чего он о себе не знает. Все произойдет еще раз. Возможно, чему-то послужит это повторение, это ритуальное действо, пересборка трагедии, ремонт прошлого?