Источник - Джеймс Миченер

Тем же вечером Цадок услышал о камне, посвященном Эль-Шаддаи. Утром он собрал своих приближенных и по крутой тропе поднялся на самый верх горы, где, в первый раз увидев монолит Баала, склонился перед ним с подобающим уважением. Но рядом с древним монументом он заметил еще один, недавно поставленный, – скала в честь незримого бога ибри. Она была украшена цветами, а на верхушке торчала голова жертвенного ягненка.

– Осквернение! – вскрикнул он и с помощью соратников сорвал голову ягненка. Затем он уперся спиной в камень, пытаясь расшатать его и скатить по склону горы, но ничего не добился – монолит продолжал стоять, насмехаясь над ним.

Смущенный и обеспокоенный, старик спустился по склону и в первый раз со дня соглашения вошел в Макор и через весь город направился к храму, чтобы увидеть его своими глазами. Теперь перед ним никто не танцевал, но он мог представить себе этот омерзительный обряд. Не скрывая отвращения, он покинул храмовую площадь и, найдя правителя Уриэля, обрушился на него с прямым вопросом:

– Ты дал убежище этой шлюхе Яэль?

– Женщина вошла в нашу общину.

– В вашем храме со шлюхами мужского и женского пола?

– Мы с незапамятных времен поклоняемся Астарте.

– И ты оправдываешь возведение камня в честь Эль-Шаддаи? На вершине, отданной твоему собственному богу?

При этих словах Уриэль нахмурился. Никто не говорил ему о появлении нового монолита, и, если он в самом деле там стоит, это может привести к неприятностям. Он знал о визитах мужчин и женщин ибри к храмовым проституткам и оправдывал их, потому что такого рода близость в целом вела к межрасовому обмену; Макор был заинтересован, чтобы земледельцы-ибри производили как можно больше зерна, и многовековой опыт доказал, что его может обеспечить лишь поклонение Астарте. Он знал и о появлении Яэль в Макоре и сам лично нашел ей пристанище у вдовца-хананея – браки между двумя группами должны были способствовать ускорению ассимиляции. Он предполагал, что станет свидетелем, как еще несколько групп ибри обоснуются в пределах городских стен, и он будет только рад тому дню, когда и хананей выйдут из города и начнут заключать браки с ибри. Насколько он видел, у них были очень привлекательные женщины, и он считал, что его сограждане должны думать так же. Взаимный обмен женщинами был одним из традиционных путей, которыми новички становились частью города, и он надеялся, что этот процесс будет ускоряться.

Но возведение монумента чужому богу и тем более в святилище Баала – это было нарушением всех норм и правил, и терпеть его было недопустимо. Собрав охрану, он вместе с Цадоком отправился ознакомиться с ересью, и, когда два вождя по спиральной тропе поднялись к священному месту, они с равным отвращением уставились на новый монолит в честь Эль-Шаддаи. Уриэль поразился, поскольку обязан был верить в верховенство Баала, который, как ему известно, весьма ревнивое божество. Цадок впал в ярость, поскольку предположение, что Эль-Шаддаи – не более чем очередной бог хананеев, представленный в виде камня, было унижением для бога ибри. К удивлению Уриэля, старый патриарх совершенно серьезно взялся сталкивать вниз водруженную скалу, но, только когда воины охраны разрыхлили копьями землю у подножия нового монолита, им удалось опрокинуть этот оскорбительный монумент, который с грохотом полетел вниз по склону.

Солдаты отошли, оставив Уриэля и Цадока наедине обсудить положение дел, и рассудительный старый ибри в разговоре с толковым молодым человеком в первый раз открыто дал понять, что между ними существуют фундаментальные расхождения.

ЦАДОК. Никогда впредь ты не должен давать разрешения моим ибри посещать ваших храмовых проституток.

УРИЭЛЬ. Придет день, когда мы станем единым народом, будем жить вместе в мире и покое и поклоняться одним и тем же богам.

ЦАДОК. Я буду противостоять такому слиянию.

УРИЭЛЬ. Ты считаешь, что два наших народа могут жить бок о бок, Ничего не давая друг другу и ничего не беря у другого?

ЦАДОК. Я считаю, что ты должен следовать за своими богами, а мы – за Эль-Шаддаи.

УРИЭЛЬ. Но ты только что помогал мне уничтожить монумент в честь своего же бога.

ЦАДОК. Как ты думаешь, почему я это сделал?

УРИЭЛЬ. Из уважения к Баалу, который правит этим городом.

ЦАДОК. Я поражен. Неужели ты не понимаешь, что я сбросил эту мертвую скалу лишь потому, что она оскорбляет единого бога, который не нуждается в земном обиталище?

УРИЭЛЬ. То есть ты считаешь, что твой бог более велик, чем мой?

ЦАДОК. Я уважаю Баала… и такое же уважение я чувствую и к тебе. Мое уважение сродни тому, какое я испытываю к пожилой женщине, у которой девятнадцать внуков. Но не больше. Придет день, когда Баалу придется исчезнуть, потому что он всего лишь предмет. А Эль-Шаддаи будет жить вечно, ибо его нельзя назвать вещью.

УРИЭЛЬ. Значит, ты уверен в торжестве своего бога?

ЦАДОК. Конечно!

УРИЭЛЬ. И ты предполагаешь, что вы будете жить на этих полях… поколение за поколением. Со своим богом, ненавидящим моего?

ЦАДОК. Враждебность будет длиться недолго. Твои люди скоро станут моими, признав единого бога. И мы будем жить в мире.

УРИЭЛЬ. Но тем временем ты отказываешься разрешать своим людям поклоняться Баалу и Астарте? Ты отказываешь им в праве, как обычно, жить среди нас?

ЦАДОК. Я отказываюсь поощрять мерзости.

УРИЭЛЬ. Ты осмеливаешься так называть Баала и Астарту…

ЦАДОК. Для твоего народа они – настоящие боги. И он имеет право, как и в прошлом, поклоняться им. Но для моего народа эти обряды омерзительны.

УРИЭЛЬ. Это грубое слово.

ЦАДОК. Омерзительны.

Двое мужчин продолжали стоять на вершине в тени монумента Баала. Каждый из них отчаянно и тщетно пытался понять и принять логику другого собеседника. Между ними воцарился страх, ибо они поняли, как разительно отличаются друг от друга. А под ними простирались едва ли не самые лучшие земли в Ханаане и лежал один из самых благополучных городов. Конечно, при желании эти два мужественных и сильных человека могли превратить эти места в маленький рай на земле, и каждый из них понимал это. Цадок заговорил первым.

– Это очень богатые места, – тихо сказал он. – И ни одно дерево не приносит столько плодов, как твои.

– Твои люди очень трудолюбивы, – произнес Уриэль, полный желания уйти от опасной ситуации, в которой они только что очутились.

– Из всех земель, что мы видели, – продолжил Цадок, – эти самые лучшие. И мы надеемся, что тут будут жить многие поколения наших потомков.

Это был жест примирения, и Уриэль ответил на него классическими словами компромисса:

– Я уверен, что мы сможем обо всем договориться между собой.

С первого взгляда он был прав. В начале своей истории и хананеи и ибри поклонялись одному и тому же богу Элу, который воплощал собой незримое могущество, но с самого начала оба народа относились к нему по-разному. Хананеи постоянно сводили на нет его качества всеобщности. Будучи горожанами, они сделали Эла своей собственностью, и теперь он обитал в пределах городских стен; они превратили его в Баала, Астарту и множество богов поменьше. Похоже, они были полны решимости опустить его до своего собственного уровня, до уровня личного знакомства и поручить ему самые разные обязанности, чтобы его мощь иссякла. Ибри же, с другой стороны, начав с поклонения тому же богу с теми же атрибутами, освободили его от слишком личностных черточек, положив начало процессу, в результате которого и появился незримый бесконечный бог с беспредельной мощью. И за годы, что ибри провели в пустыне, каждое его преображение лишь усиливало абстрактное могущество Эла. Они называли его Элохимом, воплощением всех богов, или Элионом, самым высочайшим, или же Эль-Шаддаи, всемогущим божеством.