Небо цвета крови - Виктор Точинов

Значит, все-таки боятся. Понимают, что власть их – не навсегда. Что рано или поздно наступит час расплаты.

Здесь же отлаженная система дала сбой. Не справилась с увеличившейся в разы нагрузкой. Жидкость, без сомнения, предназначалась для сокрытия следов убийства, и должна была растворить, уничтожить без остатка тела, – потом получившуюся жижу слили бы за борт. Но слишком уж много казненных напихали внутрь палачи, слишком плотно уложили… Химическая реакция тем не менее продолжалась.

Лучи фонарей раздирали темноту, наполненную густыми удушливыми испарениями, и в колеблющемся свете казалось, что мертвецы шевелятся, стараются разорвать цепкий плен переплетенных тел, выбраться на волю… Но так, конечно же, лишь казалось.

Несвицкий сумел разглядеть немногое: лежавшее на самом верху тело не то женщины, не то девушки, распухшее, совершенно обнаженное, с головой, изуродованной выстрелом. Рассмотрел лохмотья мундира имперского космодесантника на другом мертвеце, а совсем рядом из груды тел высовывалась рука – и темные следы от споротых золотых звезд на рукаве свидетельствовали, что здесь же закончил свой путь кто-то из высшего комсостава мятежников… Похоже, сюда сваливали без разбору и бывших своих, и чужих, – всех, кто находился на момент вторжения в прибрежных тюрьмах и лагерях Елизаветы-Умзалы и подвернулся под руку карателям.

Генерал-майор машинальным движением стянул шлем с головы, но тут же был вынужден надеть обратно, дышать без воздушных фильтров оказалось невозможно.

– Надо все здесь самым тщательным образом заснять и запротоколировать, – прозвучал в наушниках шлема слегка искаженный голос барона. – И для суда над главарями мятежников, и для потомков – чтобы никогда не забывали, чем заканчиваются мечты о всеобщем счастье.

Подошел Долинский. Ни шлема, ни респиратора на нем не было, но удивляться тому не стоило.

Сказать, что Владислав Долинский был человеком незаурядным и неординарным – ничего не сказать.

Для начала надо отметить, что человеком он мог считаться лишь наполовину. В лучшем случае. Левая рука от плеча и кисть правой руки, – биомеханические протезы. Часть черепа – глазница, скуловая и височные кости – металл, полированный и поблескивающий. Вместо левого глаза – объектив камеры, светящийся красным вурдалачьим светом. Разумеется, медики Империи могли замаскировать все это безобразие: искусственная кожа, искусственное глазное яблоко, – и надо было бы очень внимательно приглядываться, чтобы заметить подделку. Но Долинский отказался. Ничем не маскировал свои потери, даже перчатки на металлические пальцы протезов не надевал. И выглядел как странный гибрид человека и машины.

Какие внутренние органы у Долинского свои, какие имплантированные, а какие заменены искусственными аналогами, можно было только гадать.

Но сколько бы кровеносных сосудов у него ни осталось родных, и сколько бы ни было заменено на полиамидные аналоги, покрытые во избежание отторжения эндотелиальными клетками, – но текла в тех венах и артериях кровь императора Павла VII.

Да, императоры тоже люди… И, как у всех людей, у них порой рождаются дети. Иногда в браке. Иногда вне его.

– Похоже, мы ошиблись, – сказал Несвицкий, кивнув на люк. – Никто не станет держать генохранилище на плавучей фабрике смерти.

– Это вы ошиблись, mon général[2], – поправил Долинский. – Причем дважды ошиблись: и насчет генохранилища, и насчет фабрики. Я лично никаких иллюзий не питал, просто хотел побывать на «Марлене».

– Здесь была плавучая тюрьма как минимум, – вступил в разговор фон Корф. – Наши космопехи нашли внизу самые настоящие тюремные камеры, с нарами и решетками. Даже кандалы нашли.

– Оставьте, барон… Какая там тюрьма, всего лишь изолятор на несколько десятков мест. Трупов в трюме на два порядка больше, но их убийство – сплошная импровизация, ни для чего подобного «Марлена» не предназначалась… Здесь была не тюрьма. И не фабрика смерти. Здесь была фабрика жизни, по крайней мере все именно так задумывалось… Генные материалы здесь тоже были, и могли сохраниться до сих пор. Но, увы, далеко не в тех количествах, что нас интересуют.

– Откуда вы все это знаете, Владислав… – Несвицкий буквально проглотил отчество «Павлович», так и просившееся на язык.

Отчества Долинский не имел – совершенно официально, согласно личному императорскому рескрипту. Имела хождение легенда, что непутевый отпрыск правящей династии был не то зачат, не то родился на Владиславе, в месте, именуемом Долиной Любви. Оттого и жил Владиславом Долинским. Была ли в той легенде хоть доля истины, генерал-майор не знал.

– Откуда знаю? – переспросил Долинский. – Все очень просто: я руководил работами по оборудованию судна, и я же стал его первым капитаном и научным руководителем. И окрестил его «Комсомолкой Марленой» тоже я – в честь девушки, с которой тогда сожительствовал в революционном браке. Весьма пылкая и раскрепощенная была комсомолка, должен заметить… Сейчас, после освобождения Елизаветы, она могла бы стать баронессой согласно Акту «О Престолонаследии и Императорской Фамилии», – как мать внука императора. Могла, но не сумела. Умерла при первых родах. Вот так слишком узкие бедра рушат карьеры и судьбы…

Он улыбнулся своим воспоминаниям – и если бы редакторам «Нового Брокгауза» вдруг потребовалась иллюстрация к статье «Цинизм», они могли бы не утруждать художников, а поместить на соответствующей странице снимок Долинского, сделанный в этот момент.

Несвицкий и фон Корф не удивились прозвучавшему рассказу. Жизнь внебрачного потомка императора сплошь состояла из подобных зигзагов. Он умудрился побывать и членом Госсовета Империи, и заместителем наркома в Союзе, и мятежником, восстававшим против и той, и другой власти, и беглецом, приговоренным к смерти в обоих государствах Эридана. И даже, согласно одной из легенд, почетным хултианином.

Неизменным в жизни человека-киборга оставалось лишь одно: имя и фамилия.

Даже в Союзе он жил как Владислав-без-отчества Долинский. Правда, в качестве уступки местным нравам, сочинил расшифровку своего имени: «Владимиру Ильичу – слава!»

3

На острове было все, на что надеялся Славик.

Прибрежное мелководье кишело и рыбой, и всевозможной съедобной живностью. Росли деревья, и не мелкая искривленная поросль, как часто бывает на небольших островках, – нижнюю часть склонов горы покрывал вполне строевой лес, позволяющий хоть целую флотилию парусников оснастить мачтами и прочим рангоутом. В лесу гнездились птицы. И выше, на береговых скалах, Славик еще издали разглядел потеки птичьего помета, – там тоже имелись гнездовья, и весьма обильные.

В бухте, прикрытой от ветра, нашлось место, где идеально встала на якорь «Ласточка» – у самого берега, даже намокнуть не пришлось, чтобы до него добраться. Перекинули сходни и сошли, как на пирс в родном Бугере.

Даже имелось то, на что Славик не надеялся: в бухту впадал небольшой ручеек. Попробовали воду – пресная. Жестковатая, но после затхлой жидкости из холодильной установки пошла за счастье.