Андрей Рублев - Павел Северный

– А мы здеся про него только слыхали, – с завистью в голосе сообщил кормчий.

Андрей, увидев вдали очертания крепостных стен, сказал:

– Гляди, никак Угляд-крепость?

– Она самая. Теперечи меня допусти к веслу.

На крутом каменистом берегу, нависая над рекой, дыбились высокие бревенчатые стены. Скворечниками над ними вздымались три оглядные вышки, в которых маячили дозорные.

Дукитий круто повернул струг к берегу, вел его возле каменистых скал с причалами, у которых густо началены струги, ушкуи и лодки. Когда струг поравнялся со стенами крепости, со средней башни донесся крик:

– Куда путь держите?

– В обитель Покрова! – напрягая голос, ответил Дукитий.

Вечернее эхо раскатисто повторило вдали вопрос и ответ.

– Кажись, пронесет, – обрадованно сказал Дукитий.

Но следом на башне затенькал колокол.

– Не пронесло. Велят приставать. Станут трясти, окаянные.

Струг, покорный рулевому веслу, поплыл к причалу. Хриса с Дарьей проворно спустили парус…

Дозорные кметы, без особого удовольствия оглядев груз на струге, несмотря на протесты и причитания Хрисы, пугавшей их Божьим наказанием, все-таки уволокли мешок с овсяной крупой.

Подняв парус, струг отплыл от Угляд-крепости, при добром ветре продолжая путь среди берегов, с которых наносило ароматом цветущих черемух. Река стала узкой, несла вешние воды в русле, зажатом высокими берегами. Солнце садилось в кумачовом полыме, вещая на завтра ветер.

На струге появился новый человек. Худощавый, быстрый на ноги, опрятно, но бедно одетый старик, назвавшийся Савелом. Он упросил Хрису взять его на струг, так как держит путь в обитель Покрова по обету, данному его тягостно больной женой. Получив дозволение остаться на струге, старик сразу взялся за наведение на нем порядка, с метлой прошелся по всему судну, наново переложил не аккуратно сложенные мешки с пшеном.

Обратив внимание на Андрея, Савел подробно расспросил его о том, кто он и чем зарабатывает себе на хлеб. Лицо старика с детскими ласковыми глазами напомнило Андрею лицо дорогого ему учителя, отца Паисия, и он охотно отвечал на вопросы нового путника. Старик же, узнав, что Андрей иконник, был настолько удивлен, что на его глаза навернулись слезы умиления.

Быстро темнело.

За новым поворотом русла на лесной прогалине показались избы и церковь Вороньего сельбища.

На берегу, в рощице цветущих черемух, стояла кособокая изба деда Вонифатия, бревна сруба которой были обрызганы сизой плесенью лишайника. Перед избой кривой столб с козьим черепом для отпугивания нечистой силы. Над воротами пастью к реке прибита голова медведя, чтобы мимо жилья не шатался леший. Изба деда Вонифатия в почете у всего сельбища, потому без его знахарских снадобий ни одна живая душа не обходится. О появлении у берега струга дед Вонифатий узнал по лаю своего дворового пса, осипшего на голос. Старик, накинув овчину поверх исподней длиннополой рубахи, поспешил на берег. Увидев на струге монахинь и Дукития, Вонифатий обрадованно зашамкал беззубым ртом:

– Топайте в избу по сухой тропе. Гостям завсегда рад и доволен. В избе не только черствый хлебушко сыщется, присыпанный доброй солью, здесь любой недуг от Божьих травок да от пчелиного меда найдет исцеление.

– Не обессудь, ежели избу дымком костра окурим. Может, и щепья запалить его не пожалеешь?

– Дыми, матушка, моя изба к любому дыму привычна. Дровишками разживись на моем дворе. Пса не бойтесь, на крепкой цепи.

Дукитий, наклонившись к старику, что-то сказал ему шепотом, а тот, улыбнувшись, согласно закивал и громко сказал:

– Пойдем…

Ночь темная, как перо на вещем вороне. Звездная россыпь. Золотится рогатый месяц. Стойкий запах черемухового цвета. Огонь в костре с блестками искр высвечивает каменистый берег и людей возле него. Крякают от одиночества селезни на реке.

Путники, пригласив к трапезе Вонифатия, в охотку поели сальму, сваренную с пшеном. Запили снедь клюквенным взваром с ржаными сухарями с медом, коим торовато угостил Вонифатий.

Поели и разошлись на ночлег.

В надвратной башне монастыря в слюдяном светильнике на восковой свече дрожит лепесток огонька, только чуть желтит вокруг себя темноту, собирает комаров и мошкару.

Ходит по башне черная тень, лишь когда касаются ее слабые отсветы огонька, становится понятно, что это монахиня Ариадна.

Майские звезды. Серп молодого месяца запутался в звездной паутине, уронив в реку свое отражение, и катится оно по дну серебряным обручем.

Нет покоя монахине Ариадне с того дня, когда увидела упавшего без памяти Андрея и, позабыв обо всем, радостно выкрикнула его имя. Нет у нее воли заставить себя позабыть полюбившегося иконописца. Стараясь избавиться от навязчивой памяти, Ариадна после отъезда Андрея изнуряла себя постами и молитвами. Не найдя утешения, занялась тяжелым трудом в монастырском хозяйстве. Работала на мельнице, на скотном дворе, но и усталостью не смогла принудить волю выжечь из памяти все, что было в похороненной мирской жизни. Память оставалась такой же ясной, тускнели от слез только глаза Ариадны, да седина настойчиво белила волосы. Инокиня Ариадна жила памятью Ирины Хмельной.

Обо всем пережитом с Андреем Ариадна без утайки рассказала Рипсимии, и та надеялась, что время постепенно залечит ее душевную рану, а годы монашеского одиночества успокоят мятежность разума. Однако у Ариадны не хватало сил, чтобы освободиться от власти памяти.

Отчаяние Ариадны пугало Рипсимию, и, не зная, как поступить, она написала грамотку игумену Исидору, в монастыре которого просила приютить Андрея. Обратиться за помощью к Исидору игуменья решила, когда почувствовала, что Ариадну страшит участь Андрея, оставшегося в миру.

Ариадна надеялась, что найдутся добрые люди и помогут Андрею изжить одиночество. Знала, что он нуждался в поддержке искреннего и верного друга, и молилась, чтоб Андрей нашел в Новгороде такого друга. Временами ей казалось, что она сама могла бы стать ему опорой, но перед ней была нерушимая стена монашеского обета. Она искала успокоения, но покоя в ее душе не было.

Погруженная в раздумья, она тенью бродила по помосту, как вдруг в посаде без причины залились лаем собаки. Ариадна, подойдя к перилам, долго всматривалась в темноту, стараясь угадать, чем вызвана собачья тревога, но ничего в темноте разглядеть не могла. Вскоре вновь наступила тишина, собачий лай стих.

Брезжил рассвет.

Игуменья Рипсимия проснулась от тяжелого вздоха. Приподняв с подушки голову, вгляделась в мглистость покоя. Перед иконой, подаренной Андреем Рублевым, теплилась лампада. Огонек в ней синий, будто высохший василек.

Рипсимия, проведя рукой по лбу, поняла, что не сняла апостольник, так и уснула в одежде. Села на кровати, встретившись взглядом с рассветом в окне. Первая мысль была об Ариадне, сразу отчего-то вспомнились ее холодные глаза, и тут же тревога охватила игуменью, уж не замыслила ли чего, – но тотчас отмахнувшись от неприятного видения, произнесла вслух: