Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

и о чем-то болтают. Потом одна из них поднимается и идет внутрь, к детям. Проходя между столами, она бедром задевает два стула, но даже не пытается подхватить их — просто безучастно смотрит, как стулья падают. Когда они с невероятным грохотом обрушиваются на пол, женщина произносит «О-ля-ля!», переступает через образовавшуюся преграду и надолго скрывается внутри. Ее подруга, которая все это наблюдала, некоторое время глядит на опрокинутые стулья, а потом… отворачивается. Сверкая белозубой улыбкой, она спокойно сидит и любуется пейзажем. Я сижу в стороне, и глаза у меня просто лезут на лоб. Спустя какое-то время появляется хозяйка кафе. Удивленно качая головой, она глядит на беспорядок, потом с трудом нагибается и поднимает стулья. На вид ей лет семьдесят, если не больше.

Октябрь начинается с внезапного похолодания, такого резкого, что даже моя скаредность не выдерживает: приходится купить куртку, свитер и пару перчаток. Забегает Тициана, отдаю ей последнюю порцию арендной платы. Каждую ночь идет дождь, но дни по-прежнему ясные.

Последние два дня ровно в восемь утра звучат сирены — они оповещают о высокой воде. Стремительно нарастающий, могучий рев: уууу-аааааааа-ууу — громкий настолько, что слышен по всему городу. От этого рева, наверное, открываются гробы на плавучем кладбище. Когда я услышала сирены впервые, то впала в панику — решила, что началась война и город вот-вот будут бомбить, или что я натворила что-то ужасное и Бог призывает меня к ответу.

На улице вижу венецианцев — таких же шикарных и невозмутимых, как всегда. Единственное отличие — резиновые сапоги, но не ядовито-зеленые и короткие, в каких ходят в Англии, о нет! Сапоги венецианцев окрашены в нежные тона и облегают икры и лодыжки столь же изящно, как сапоги для верховой езды.

На главных улицах появились длинные пандусы — своеобразные высокие мостки, по которым люди ходят над водой.

— Высокая вода, — говорят венецианцы друг другу и с оптимизмом пожимают плечами. — Acqua alta, каждый год.

Когда вода немного спадает, выхожу в магазин и в смятении становлюсь свидетельницей того, как местный житель (впрочем, мне кажется, не итальянец, а скорее англичанин) ворует в супермаркете. Ему примерно шестьдесят пять, похож на дряхлеющего акварелиста; высокий, бледный, неуклюжий, седая жесткая бороденка; одет в поношенный льняной костюм и сандалии, на голове засаленная панама. На моих глазах он до отказа набивает пластиковый пакет дорогим черным виноградом, затем ставит пакет на электронные весы. Пакет открыт, и мужчина, подсунув руку, приподнимает грозди так, что регистрируется примерно четверть веса, не больше. Второй рукой он нажимает на кнопку с надписью «Виноград». И что же показывают весы? О! Весь этот превосходный товар оценен в жалкие восемьдесят пять центов.

В пятницу мы со Стефанией и Джиневрой идем в кино в Лидо на довольно скверный фильм, который называется «Желанная жизнь» («La Vita Che Vorrei»). Стеф в восторге от актера. После сеанса сидим в баре ресторана «Muro» на Кампо Сан-Лука, и моя подруга поет ему дифирамбы:

— Он так прекрасен!

— Что? Вовсе нет! — протестуем мы с Джиневрой. — Он выглядит как маленький мальчик.

— Но это-то и прекрасно. Правда, он как-то странно ходит, — признает Стеф.

— Да, он слишком высоко поднимает колени, — говорю я. — Я тоже заметила.

— Но ты не видела его в лучшей роли! — Она перекрикивает меня, стараясь реабилитировать своего кумира. — Это сага о трех поколениях одной семьи. — Она называет фильм. — Шедевр!

— Пародия, — со скепсисом заявляет сидящая рядом со мной Джиневра.

Стеф не выносит, когда над ней смеются, и тут же начинает заводиться:

— Представляешь, какое мастерство требуется от актера, чтобы показать своего героя на протяжении тридцати лет!

— Мы видим его в коротких штанишках, — невозмутимо прерывает ее Джиневра, — потом в длинных штанах, потом в пальто. А в самом конце он появляется с накладной седой бородой, а волосы припудрены тальком.

Конец октября приносит дни ясные и беспощадно морозные, как в декабре. Пересекаю Кампо деи Фрари и сворачиваю в крохотное — на пару столиков — кафе рядом с джелатерией. Мне нравится у них кофе — всего восемьдесят центов, горячий и ароматный. К тому же тут имеются утренние газеты, держатели для салфеток всегда до отказа наполнены и есть отличная возможность наблюдать за людьми.

За одним из столиков сидит компания прелестных старых синьор, у одной из них громадная сумка из крокодиловой кожи, которую она бесцеремонно плюхает на мой стол, — сумка большая, черная и пузатая, как лондонское такси.

Ясноглазый парнишка, который работает здесь, бросает на меня долгий взгляд, ставя передо мной маккьято.

— Откуда вы? — вдруг спрашивает он.

— А?

— Вы не итальянка, — поясняет он.

— Нет, я из Лондона. Но мои родители родом из Индии.

— Так вы, получается, индианка из Лондона.

— Да, — подтверждаю я, не в силах перевести на итальянский фразу «англоазиатка во втором поколении».

— Над чем же вы работаете в Венеции? — спрашивает парень.

— Я туристка… но еще я пишу, и мне нужно закончить одну работу. Для этого мне требуется… — «Покой? Вдохновение?» — задумываюсь на минуту. Выбираю второе слово, говорю «спасибо» и беру чашку.

— Спасибо от имени Венеции, — галантно отвечает он.

Выпив кофе, отправляюсь на прогулку в сторону Кампо Санта-Маргерита. Занятия в университете уже начались, и я смотрю на студентов, бегущих через площадь с большими папками для художественных работ, портфелями или сумками в руках. Я только что подстриглась — стригла сама себя — и слышу насмешки от сидящих на скамейке подростков: «Плешивая!» На старых деревьях посреди площади — несколько красных и желтых крапин.

В «Caffè Causin» я уже не впервые встречаю даму, которая меня заинтриговала. Ей лет восемьдесят, прямая, алые губы, седые волосы взбиты в старомодную прическу. Сегодня она одета в сочного цвета зеленый костюм с длинной, зауженной книзу юбкой, к вороту прикреплен белый шелковый шарф; жесткая черная шляпка с полями; черные лакированные туфли и такая же сумочка; на груди длинное, черное с золотом, китайское ожерелье. С дамой собака — белый терьерчик, который тут же начинает облизывать мне ногу. Для себя я решила, что это известная писательница или актриса. В течение нескольких недель она почти ежедневно приходит сюда и всегда садится за один и тот же столик; наряд каждый раз новый. Время от времени она бросает на меня беспокойные взгляды, тревожась, не докучает ли мне ее песик, в глазах читаются страх и неуверенность, будто я могу ее обидеть.

В один из дней, в полдень, я совершаю самую длинную пробежку — четырехчасовую. Все проходит неплохо, хотя я уверена, что