Terra Insapiens. Книга первая. Замок - Юрий Александрович Григорьев

— Никто не знает, но все придумывают. А что остаётся делать? Нельзя же жить без надежды… Должна быть надежда, что все, кого мы любили, однажды вернутся к нам. Или мы вернёмся к ним…

— Вы верите в Бога? — понимая, что это бестактный вопрос, всё же спросил Артур.

— Все верят в Бога… Боги у всех разные…

— Вот Мессия тоже ищет Бога.

— Мессия навязывает своего Бога, а я своего никому не навязываю. Это мой личный Бог. У меня с ним личные отношения… У моего Бога нет зримого образа, о Нём нельзя сказать ничего, даже того, что Он есть. Все слова о нём будут ложью. Но погружаясь в медитацию, забывая себя, забывая весь мир, я могу общаться с Ним. И нет большей радости для меня. Если бы ещё удалось остановить время, и остаться с Ним в его вечности…

Он вздохнул и посмотрел на Артура.

— А вы, молодой человек, в какого Бога верите вы?

Артур посмотрел в пол.

— Мне хотелось бы верить в доброго и сильного Отца… Но, как говорит Мессия, мир не может иметь свойства моих хотений.

— Может — не может… Откуда нам знать? Желания тоже имеют силу… Среди бесконечного множества человеческих фантазий об устройстве мира есть и такая: каждому воздастся по вере его. То есть, во что ты верил, то и произойдёт с тобой. Верил в райский сад, значит, будешь гулять по райскому саду, пока не надоест. Верил в переселение душ, значит, возродишься в ином теле, в ином обличье. Верил, что смерть — это конец всего, значит, сам стёр себя резинкой из мира вечного… Ничего невозможного нет, и реальность может оказаться неожиданней любой фантазии. Мир гораздо больше, чем наша видимая, и даже предвидимая, Вселенная.

Он поднялся, опираясь на плечо Артура, и показал на окно.

— Что видишь там?

Артур тоже поднялся и, посмотрев в окно, пожал плечами.

— Небо.

— Небо… Небо — это серо-голубое покрывало, наброшенное на наш мирок, чтобы мы не отвлекались и занимались земными делами. Дневное небо — это покров, скрывающий от нас большой мир… Я не люблю день. Я живу ночью… Странно, что люди спят по ночам. Самое время для ясных мыслей. Стихает шум, потушен свет, и небо проявляет звёзды… Ночью можно жить, а днём всегда что-то мешает. И шум, и суета, и яркий свет… Не странно то, что днём не видно звёзды. День — для земных забот. Смотри под ноги, и делай что-нибудь руками и головой, за что дают цветные бумажки… День занят телом. Ночь же — для души. Но души спят. Когда они проснутся?

Повернувшись, он снова сел на циновку и закрыл глаза, чтобы смотреть внутрь.

Артур осторожно вышел из комнаты.

Уже вечерело. Артур огляделся и, заметив Паскаля, направился к нему. Паскаль сидел на траве, прислонившись к спине «Мыслителя», закинув руки за голову, и глядя в небо. Похоже, на него накатила очередная волна депрессии. Артур присел рядом, напротив него. Они помолчали, наблюдая, как по двору, заложив руки за спину, прогуливается Ньютон.

— Сегодня полнолуние, — сказал Артур, заметив поднимающийся над крышей Замка серебряный диск Луны.

— Значит, у Ньютона опять обострение, — меланхолично заметил Паскаль. — Сейчас его лучше не трогать.

— И как проявляется это обострение?

— Ходит всю ночь по двору, пялится на Луну и разговаривает с инопланетянами.

— С инопланетянами? — удивился Артур. — Которые живут на Луне?

— Он никому об этом не рассказывал, но все узнали после одного случая… Однажды сложилось два в одном — и полнолуние, и магнитная буря — ходил он неприкаянный, а потом полез на «Мыслителя», встал ему на голову в полный рост, протягивал руки к небу и кричал: «Я здесь! Я здесь! Заберите меня отсюда!» Пришлось Демону снимать его и одевать на него смирительную рубашку.

Они помолчали минуту, а потом Паскаль задумчиво заговорил.

— Первое моё детское воспоминание — это ощущение одиночества. Сейчас бы я сказал — тотального, экзистенциального одиночества… Я помню себя в деревянной детской кроватке, на которую сверху наброшена тряпка, защищающая от света электрической лампочки на потолке. Мы жили, семья из трёх человек, в одной комнате, в двухкомнатной квартире кирпичного дома. В соседней комнате жила другая семья… Отчётливо помню этот момент. Я лежу в кроватке, свет от лампочки проникает ко мне, создавая полусвет-полумрак. И это замкнутое пространство — от простыни до покрывала — и есть мой мирок… Родители о чём-то ругаются между собой. Они надеются, что я сплю, а я не сплю… Что я думал тогда? И думал ли о чём-то? Не помню… Помню только ощущение маленького, замкнутого мирка в полумраке, и одиночество.

Артур вдруг взял левую руку Паскаля и увидел на кисти тонкий шрам.

— Это то, что я думаю? — посмотрел он в глаза Паскалю.

Тот с досадой выдернул руку и посмотрел в сторону.

— Да ерунда! — детская глупость.

Он выпрямился, положив сцепленные руки на колени.

— Очень часто дети совершают это не потому, что хотят покончить с жизнью, а для того, чтобы привлечь к себе внимание — да посмотрите же наконец, как мне плохо!.. Это был как раз такой случай…

Он смотрел куда-то вдаль, куда-то в своё прошлое.

— Я однажды написал рассказ про последний день самоубийцы… Маленький рассказ про то, что он делает и что он думает в свой последний день. Понимаешь, он уже решился, и вроде бы должен думать только об этом — как поставить точку. А между тем по-прежнему занимается какими-то бытовыми делами — чистит зубы, разговаривает с соседями, заходит в книжный магазин и покупает книги. Выходит из магазина и думает: «и зачем я их купил»? «Это река жизни», — вспоминает он рассказ Куприна, — «это её течение несёт меня и будет волочить по дну даже мёртвого»…

— И чем заканчивался твой рассказ? — с любопытством поинтересовался Артур.

— Он уезжает в горы, где нет людей, нет суеты и городского шума. Поднимается на высокую гору и подходит к крутому обрыву, к пропасти. Думает: «пропасть и пропасть — не зря это созвучно. Вот в пропасти я и пропаду». Садится на краю, разводит костёр. Потом достаёт из рюкзака тетради — все свои дневники, стихи, рассказы. Прочитает лист, вырывает его из тетради и бросает в огонь. И так до тех пор, пока не сгорело всё. Понимаешь? Он как бы последний раз прочитал свою жизнь и сжёг о ней все воспоминания, как сжигают мосты за спиной. Теперь он был готов. Костёр догорел, потух. Он