Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович

В среду перед Троицей лихорадка неожиданно напала и на видинского князя. Воротник из куниц и шапка из рыси не могли согреть его шею и темя и, обессилев, издохли. Жар с такой яростью крутил Шишмана, что вокруг из него сыпались слова, которых он не сказал бы и в предсмертной исповеди. В главном шатре возле постели, пропитанной потом и смолистой тенью многострашного, сидели трое главарей – сарацинский механик Ариф, куман Алтан и слуга Смилец, они, сменяя друг друга, бдели и пытались разобрать, что приказывает в бреду их военачальник.

– Главное – захватить Жичу! А потом – на Печ, Скопье, Сребреницу или Ново Брдо, все равно! Только сначала стащить сверху эту их повесть, растянуть все, что в ней ценного, а остальное спалить до полного молчания! После не будет никаких препятствий! Но сначала – Жича! Здесь тот узел, который нужно разрубить, чтобы все сербское время, и прошлое, и настоящее, и будущее, рассыпалось в прах! – дрожал Шишман перед Арифом, который и не слушал его, занятый мыслями о том, как сделать механическую птицу и добраться до монастыря.

– Царь Калоян захватил его под Адрианополем, в бою с венецианцами, потом оставил его Бориле. Борило его передал Ивану Асене. Иван Асень – Коломану. Коломан завещал его Михаилу. Потом его унаследовал Константин Тихий. После него он остался у Ивайло. От Ивайло перешел в руки Ивана. А царь Иван Асень III дал его мне! Мне! Не Георгию Тертеру, которого прозвали Пердун! На нем бы этот плащ волочился по земле! Он и ходить-то толком не научился! Двух ног ему много было, он бы в них запутался, упал, перья измазал! Наложницы в Тырново сплетничали, что даже детский гульфик был ему велик, одна из них, с того самого дня, как увидела этот червячок, до сих пор смеется! Что подходит журавлю, не годится дрофе. – Из князя лезли бессмыслицы одна глупее другой, а может, Алтан просто не понимал его, но двоих других он будить не хотел, боялся издевательств.

– Почти девятьсот лет бережем его, почти девятьсот лет пытаемся отыскать недостающее перо, и вот сейчас до него рукой подать, оно парит у меня над головой, в Жиче! Только бы мне добраться до этого пурпурного гнезда! Уж я по волоску переберу бороду главного монастырского предстоятеля! Голову игумена Григория отдать мне лично в руки! Тому, кто ее принесет, не хватит нескольких дней, чтобы пересчитать золотые монеты… – Глаза Шишмана готовы были вывалиться из орбит, а Смилец, наклонившись над ним, вслушивался только в то, какой будет обещанная награда.

Наконец лихорадка отпустила правителя, и он успокоился, постепенно затих и вскоре погрузился в благотворный сон. Троица, возглавлявшая осаду, собралась, чтобы обменяться услышанным и поступить соответственно распоряжениям. Но оказалось, что от этого нет никакого толку.

– Алахселамет! По правде сказать, я не очень внимательно его слушал, – пробормотал сарацин, по-прежнему занятый мыслью о достаточно большой механической птице.

– А я, признаюсь, ничего не понял, – произнес Алтан и глупо ухмыльнулся.

– Какой смысл может иметь бред? – добавил слуга Смилец, не собираясь делить с другими обещанную награду.

Так оно и бывает. Кто-то не слушает. Кто-то не может понять. А тот, кто хоть что-то разберет, думает только о том, чтобы все положить в свой карман. Будь иначе, разве бы кто-то когда-то пострадал в огромном водовороте?

III

Болгары и куманы были заняты кто чем, а трое руководивших осадой, вот чем:

Механик Ариф удалился в свой шатер, чтобы без помех продолжить обдумывать планы создания механической птицы, которая поможет прикончить вознесшихся неверных. Жадно поедая с подноса вкуснейшие пирожные собственного изготовления, сарацин облизывал сладкие пальцы и причмокивал. Как и обычно, когда ему нужно было что-нибудь подсчитать, механик зажмурил глаза, вычисляя соотношение длины тела и головы, хвоста и крыльев, размеры когтей и клюва, количество суставов и необходимых перьев, прикидывая, сколько гвоздей, веревок, зубчатых колесиков и пружин потребуется для внутренностей этого создания. Несколько лет назад он смастерил для Осман-бея соловья из золота и яшмы. Если завести птицу ключиком, она могла пролететь семь кругов вокруг цветка розы, сделанного из эмали и рубинов. А после этого опуститься прямо между раскрытыми лепестками и четыре раза пропеть первые слова азана: «Аллах акбар!» Славный бей Осман заказал эту чудесную игрушку, чтобы она ежедневно напоминала ему о покойном отце, эмире Эртогрула. В частности, если исходить из толкования символов уважаемым Аль Газали, илум-сахибием и преподавателем багдадского медресе, соловей – это душа умершего, а роза – знак совершенной добродетели. На этот же раз нужно было сотворить большую птицу, такую, которая сможет вместе с несколькими воинами подняться на сотню сажен вверх. Нужно было сделать сильную птицу, такую, которая сможет сломать стебель и вырвать из небесного сада пурпурный цветок славы иноверцев.

Куманский вождь Алтан не только не переносил мусульманина, рассказывая повсюду, что он омерзительно липкий от сахара, но был равнодушен к сладостям в целом. У себя в шатре он разорвал пополам и съел только что испеченную на вертеле перепелку и залег между ног самой милой ему наложницы. Он пригвоздил красавицу к расстеленной на полу волчьей шкуре. Мужское оружие Алтана вколачивало в нее такую грубую похоть, что по всему лагерю разносились ее необузданные, продолжительные стоны. Подхлестываемые любопытством и стремясь не пропустить тот момент, когда любовница должна перейти в их руки, трое евнухов подкрались к дырам в шатре. Им было на что посмотреть. Сейчас наложница была распростерта на теле Алтана сверху. Ресницами она ласкала его грудь. Языком собирала горошины пота. Напряженными сосками то и дело касалась его живота и ребер. А всей своей главной теплотой, бешено возносясь и страстно падая, она терпеливо разогревала и без того раскаленную булаву Алтана. «Ох, ох!» – шепотом восклицали скопцы, восхищенно наблюдая за происходящим и радуясь, что по окончании и им достанется хоть немного этого жара, ибо по обычаю, как только все закончится, они были обязаны сразу искупать наложницу. Кроме того, после такого наслаждения Алтан наверняка и их одарит хоть какой-нибудь медной монеткой.

Слуга Смилец, равнодушный и к угощению, и к любовным утехам, посадил в свою шляпу щенят, родившихся утром от бродячей собаки. Ничего еще не зная об окружающем их мире, рыжие комочки беззаботно возились в шляпе, толкались и взбирались друг на друга, так что трудно было понять, сколько их – шесть, семь или восемь. Не обращая внимания ни на позвякивание пришитых к полям бубенцов, ни на попискивание щенят, слуга Смилец с непокрытой головой сидел над шляпой и копался в своих мыслях, отыскивая самую ядовитую. Найдя наконец такую, он сунул в рот указательный палец, повозил им там вверх-вниз, вытащил его, весь в слюне, вместе с этой мыслью. Затем сунул палец щенкам. Не зная зла, они с любопытством принялись его обнюхивать, а потом самый голодный из них решился лизнуть. Ядовитые слова мучили несчастного долго, щенок задыхался и стонал, из сомкнутой судорогой пасти текла зеленоватая пена, потом он в судорогах затих. Недовольный скоростью действия слов, слуга Смилец снова и снова засовывал палец в рот, и все повторялось. Выводок становился все более холодным, все тише и реже позвякивали бубенчики, пришитые к полям шляпы, а когда они совсем замолчали, слуга Смилец вытряхнул отравленных щенят, надел шляпу на голову и встал.