Химмельстранд. Место первое - Йон Айвиде Линдквист

Ты мужчина или трусливый заяц, Дональд? Мужчина или заяц?

Дональд перекинул винтовку через плечо и быстро спустился по лесенке, даже не думая, что может упасть и что-то сломать.

И не упал.

Передернул затвор. Теперь достаточно нажать курок.

Тряхнул головой, решительным шагом пошел навстречу Кровавому призраку, и, пройдя шагов двадцать, он начал насвистывать John Brown’s Body[20].

* * *

Петер с четверть часа бесцельно кружил по равнине, иногда сворачивал направо или налево – только чтобы убедиться, что горизонт во всех направлениях выглядит совершенно одинаково.

Дело обстояло именно так, как он и предполагал, – сквернее некуда. Он безнадежно заблудился. Плоский, подстриженный, бесконечный газон – и никаких опознавательных знаков.

Он понюхал жидкость, вытекшую из бардачка, – виски. Сделал из ладони ковшик, собрал, сколько мог, и слизнул. На короткое мгновение настроение улучшилось.

И все же монотонность заоконного пейзажа давила на психику. Бескрайняя зеленая плоскость словно вычерпывала его сознание, и оно становилось таким же плоским и бессодержательным.

К тому же в теле возникли странные ощущения. Легкое раздражение, зуд, будто эластичные слизистые оболочки внутренностей внезапно затвердели и слегка царапают организм изнутри. Зуд в местах, куда невозможно добраться без хирургического скальпеля или ножа патологоанатома.

Чтобы отвлечься, он включил приемник и, несмотря ни на что, улыбнулся, услышав надтреснутый хрипловатый голос. Петер Химмельстранд, собственной персоной. Сам поет один из своих последних лотов – «Спасибо за все оплеухи», наверное, самая горькая из всех когда-либо написанных песен.

Петер бросил руль – все равно куда ехать. Вслушивался в гротескные нелепые слова, которые все же были не такими гротескными и не такими нелепыми – куда менее нелепыми, чем окружающая его зеленая пустыня.

Это правда… жизнь сплошь и рядом предлагает поднять лапки, прекратить трепыхаться и лечь на дно. У него самого было сколько угодно таких случаев.

Он мог бы сдаться, когда разрыв мениска завершил его карьеру футболиста-профессионала. Или когда его и Хассе ресторанная сеть в Италии обанкротилась. Когда один за другим закрывались все пути и захлопывались все двери. Когда оказалось, что он женат на женщине, с которой невозможно быть счастливым, а дочь – совершенно чужой человек. Упасть ничком. Пристрелить энергичного чертенка, подталкивающего идти дальше. Какое облегчение, какая свобода…

Песня истаяла в последней жалобе:

Петер остановил джип и выключил радио. Воздух опять, как и тогда, сгустился, он словно давил на голову.

Откинулся на сиденье.

Внутренний зуд все усиливался. Как будто в груди поселился паук с длинными-предлинными ногами, и они достают чуть не до кончиков пальцев. Или нет… не паук. Дерево. В его сердце посадили дерево, и оно разрастается, протягивает свои ветви по всему телу.

Петер зажмурился, представил себе это дерево – какой он все же кретин. Зачем искать такие замысловатые метафоры, когда причина ясна.

Он чувствует бег крови по сосудам.

Он внезапно ощутил свою кровь – как это может быть? Кровь, которая бежит по сосудам всю жизнь, с младенчества и до самой смерти, кровь, о которой мы никогда не задумываемся, не прислушиваемся к ее безустанному току… а какие-нибудь дикари даже и не знают об этом постоянном неиссякаемом потоке. И она не просто зудит, его кровь, она тянет его куда-то. Зовет.

Он вышел из машины и, повинуясь этому зову, пошел по газону. И остановился. Там, куда он направился, уже не было четкой границы между зеленью травы и мертвой голубизной неба. На горизонте лежала тонкая перина мрака.

Туда. Я иду туда.

Еще чего… Он не смог представить, насколько высока эта стена мрака или сколько до нее идти. Попытался – и не смог. Но тяга так сильна, зов крови так неумолим, что он вынужден бороться с ним чисто физически, удерживать себя, как удерживают рвущегося в цветущую степь коня.

Бороться? Зачем бороться? Ты же сам знаешь – твоя дорога туда.

Петер вытянул руку с растопыренными пальцами, попытался максимально расслабить мышцы – и ощутил все усиливающееся притяжение, словно кто-то тащил его за руку. Несильно, но настойчиво.

Он снова открыл пассажирскую дверь, открыл бардачок и достал осколок разбитой выстрелом бутылки. Острый, словно заточенный, кончик – ничего не надо резать, просто уколоть.

Вытянул указательный палец и ткнул осколком. Удалось только со второй или третьей попытки – на кончике пальца появилась кровь. Надавил – кровь похожа на переливающуюся красную жемчужину. Петер перевернул ладонь. Жемчужина превратилась в каплю и сорвалась с пальца.

Никаких сомнений. Все это происходит не только у него в голове. Зов крови – никакая не метафора: капля не упала прямо в траву – она пролетела чуть не метр красивой дугой, словно и ее притягивала черная полоса над горизонтом.

Петер вытер палец о рубашку, вытянул руки по швам и встал по стойке «смирно», слегка откинувшись назад, противодействуя силе, тянувшей его к горизонту.

Жизнь, пропади она пропадом, не вечный праздник.

Какая разница? Вернуться в лагерь, к Изабелле и Молли… может, даже удастся выбраться из этой западни, вернуться в действительность и продолжать копошиться в дерьме… Еще год, потом еще.

Теперь у него есть альтернатива.

Я иду.

Он сел в машину, запустил двигатель и поехал туда, где над горизонтом сгустилась черная траурная полоса.

* * *

Охо-хо…

Майвор, кряхтя, собрала банки в холодильник. Взяла две и села на стул. Одну, с кока-колой, поставила у левой ноги, вторую, с «Будвайзером», – у правой. Надо передохнуть и отпраздновать – как-никак, нашла целый клад.

Иногда она позволяла себе выпить глоток-другой некрепкого пива – с сэндвичем с креветками, к примеру. Совсем другое дело. Но когда она в последний раз села вот так, посреди дня, и открыла банку пива? Двадцать лет назад? Тридцать?

С чувством совершаемого греха Майвор отколупнула металлическую дужку, слизнула мгновенно полезшую пену и сделала большой глоток.

Не сказать, чтобы так уж вкусно, но она глотнула еще раз – только потому, что есть такая возможность. Обычно она старалась воздерживаться – прежде всего, чтобы не поощрять Дональда. Тот, когда войдет в раж, успевает только комкать пустые банки одну за другой и швыряет их к двери. Поглядывает с удовольствием – дескать, я еще ого-го как могу. И вид у него при этом такой…. Майвор сморщила нос. Вид у него неприятный. Даже отталкивающий. Горькое пойло, что мужики в нем находят.