С чистого листа - Дженнифер Нивен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эй! Ау-у-у!
И щелкает пальцами у меня перед глазами.
И это опять Кэролайн.
Я таращусь на нее в надежде, что она снова превратится в Либби, а она спрашивает:
– В чем дело? Ты почему такой странный?
На ней этот сексуальный лифчик, и у нее такое сексуальное тело, и нет в нашей школе ни одного парня, даже того, кто ее боится, кто не хотел бы сейчас оказаться на моем месте. Я кладу ладонь ей на ногу, она у нее гладкая, как шелк, а я лишь думаю:
Я не люблю Кэролайн. Она мне даже не нравится.
Я заставляю себя думать о том, что мне нравится в Кэролайн, о единственной, кто сейчас рядом со мной.
От нее хорошо пахнет. Зубы у нее очень… м-м-м… ровные. Глаза классные. Ротик милый.
В том смысле, что по-моему. Но что за бред она несет? Совсем не мимо. Либби говорит куда более интересные вещи, не колкие и не эгоистичные.
Я спрашиваю свои мозги: «Зачем вы это делаете? Почему вы не можете прекратить думать о Либби? Зачем вы меня дурачите?»
А пока я сижу и веду задушевный разговор со своими мозгами, Кэролайн произносит:
– По-моему, я готова.
– К чему?
– К этому.
Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но в комнате темно, разве что из-под двери пробивается полоска света, и ее телефон то и дело вспыхивает от нескончаемых входящих сообщений.
– К этому. К сексу, Джек. Я готова заняться сексом. С тобой. – И тут же следует примечание: – Если ты захочешь.
Мне хочется этого с самого рождения, но тут по совершенно необъяснимой причине я слышу свои слова:
– А почему сейчас?
– Что?
– Почему ты вдруг сейчас готова? После стольких лет? Что изменилось-то?
У моего рта явно завелись собственные мозги, потому что он не затыкается. Мое мужское естество ревет: «Хватит болтать, идиот! Заткнись, ПРИДУРОК!» Но рот не слушается? Но почему же?
– Ты что, спорить со мной об этом собрался?
– А ты что, именно здесь хочешь этим в первый раз заняться?
Я показываю на обклеенные плакатами стены. Вытаскиваю из-за спины мягкую игрушку и размахиваю ей у нее перед глазами.
– Ты же не хочешь этим заняться под взглядом этого маленького зверька, верно!
– Ты что, мозги мне пудришь?
Она толкает меня так сильно, что я кубарем скатываюсь с кровати.
Либби
Мы танцуем с Миком из Копенгагена, и его волосы переливаются сине-черным, сине-черным, а улыбка сверкает белым-белым-белым. На ходу мы придумываем свои танцы – вообще-то их изобретаю я, а он пытается подыгрывать.
– А теперь ветряная машина!
И тут я изображаю, будто борюсь с сильным встречным ветром.
– А теперь горящие башмаки!
И тут я начинаю скакать, словно у меня горят туфли и я не хочу касаться земли.
Когда вступает медленная песня, он протягивает мне руку, и я принимаю ее. Танцевать с ним – совсем другое, чем танцевать с Джеком. Во-первых, Мик очень большого роста, так что мое лицо упирается ему в грудь. Во-вторых, он все время раскачивается из стороны в сторону и шаркает ногами.
Перестань думать о Джеке Масселине. О Джеке, который тебя не хочет, по крайней мере не так, чтобы попробовать подкатить. Сосредоточься на Мике из Копенгагена, на его сверкающих зубах и огромных руках.
Когда Мик говорит: «Пошли», – я иду за ним. Пока Бейли глядит на нас с открытым ртом, я поднимаюсь вслед за ним в комнату, похожую на спальню Дэйва Камински. Мик включает настольную лампу и садится на кровать. Я стою на пороге, глазея на него. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, а потом он произносит достаточно громко, что я слышу его из другого конца комнаты:
– Я все гадал, смогу ли тебя поцеловать. Мне хочется поцеловать тебя с того момента, когда я тебя увидел.
И хотя он и не Джек Масселин, а может, потому что он не Джек Масселин, я иду по комнате, сажусь рядом с ним, и внезапно мы целуемся.
Шея у меня вывернута в сторону, и мне хочется ею пошевелить, но в то же время я не хочу ею шевелить, потому что это Мик из Копенгагена, и шею пронзает острая боль, так что я чуточку ее поворачиваю, и тут у меня икру сводит судорогой. Это самая страшная боль в жизни, но такой классный парень целует меня, так что я терплю.
Несмотря на то что тело у меня ломит и я испытываю мучительную боль, он прекрасно целуется. Похоже, у него была обширная практика, поскольку он явно делает все напоказ, выполняя языком изящные круговые движения. Он работает им, словно инспектор манежа жезлом, и поймите меня правильно, в этом нет ничего плохого. Так, наверное, принято целоваться в Копенгагене. Он, скорее всего, целуется так с двух лет.
Когда поцелуй заканчивается и мы отстраняемся друг от друга, я чувствую какое-то странное желание зааплодировать, поскольку похоже на то, что он этого ждет.
– Ух ты! – произносит он.
– Да, – выдыхаю я. – Ух ты…
Потому как что мне еще сказать? В следующий раз так не надрывайся. И извини, пока я расхожусь после судороги.
– Ты когда-нибудь бывала в Скандинавии?
– Нет. – Я нигде не бывала, кроме Огайо. И тут мне становится интересно: а знает ли он, что провела часть жизни, затворившись в доме.
– Тебе надо когда-нибудь туда съездить.
Но я слышу: «Может, я отвезу тебя туда. Может, мы вернемся туда вместе, и я покажу тебе, откуда я приехал, ты встретишься с моей родней, и я буду любить тебя вечно».
И хотя мне не хочется встречаться с его родней, и я не хочу, чтобы он вечно любил меня, я снова его целую. Потому что пока я его целую, нет никакого Самого Толстого Подростка Америки, по крайней мере не сегодня вечером. Никаких кранов и больниц. Никакой умершей мамы. Никакого Мозеса Ханта. Самое главное – никакого Джека Масселина. Есть только я. И этот парень. И поцелуй.
Джек
Я никогда раньше не видел, как Кэролайн плачет, так что целую минуту просто сижу с отупелым видом, пытаясь сообразить, что же делать. Она икает и хрипит, словно старается отдышаться. Я начинаю гладить ее, как собаку, но она сбрасывает мою руку.
– Почему ты меня не хочешь? – глухо спрашивает она. – Что во мне такого?
И тут я туплю еще больше, поскольку проявляется та Кэролайн, о существовании которой я и не подозревал. Неужели она такая же неуверенная и ранимая, как и все мы?
Я говорю:
– Ты красивая. Ты – Кэролайн Амелия Лашемп.
Нет, не об этом она меня просит. Скажи ей, что хочешь ее. Но я не могу, потому что не хочу ее, вот так. Я начинаю бессвязно болтать изо всех сил. Снова и снова повторяю ей, кто она и какая она красивая, даже когда она натягивает на себя одежду, даже когда хватает телефон. Даже когда произносит: «Не могу больше» – и распахивает дверь, в которую врывается свет. Я на мгновение слепну, а когда зрение возвращается ко мне, ее уже нет.