Каторжная воля - Михаил Щукин

Конечно, мог бы Фадей Фадеевич запоздало уколоть обидным словом, как он умел это делать, но держал себя в кулаке, прекрасно понимая, что толку сейчас от таких слов, даже самых обидных, не будет. Наоборот, вредны они в данную минуту. Лучше успокоиться и подумать, найти из ловушки выход. Но сколько ни думал Фадей Фадеевич, выхода не маячило. И он, одолевая боль в голове, продолжал следить за скользящей тенью да прислушивался к редкому и глухому кашлю. Была надежда, что сторожа притомятся и заснут под утро, но оказалась она напрасной. Вот уже и синева за окном стала редеть, скоро она истает, и наступит рассвет…

Что он принесет?

– Эй, служивый, – шепотом позвал Гордей, – подползи ко мне ближе, на ухо скажу, чтобы этот, за дверями, не услышал…

Кое-как, изворачиваясь, Фадей Фадеевич подполз к верстаку и лег на бок, так близко к Гордею, что ощутил на лице его дыхание, горячее и прерывистое:

– Я так думаю, что Емельян вас отсюда выпустит, не сразу, конечно, но выпустит. Никакого резона ему нет вас убивать или держать здесь, понимает, что следом военная команда явится. Для него сейчас Любимцев важнее, чем вы. Не заладилось у них, не поделили добычу, вот он теперь и будет ее из Любимцева выбивать. Я вам не помощник, мне отсюда не выскочить, просьбу прошу исполнить – там, в ущелье, женщина с ребенком, попробуй выторговать у Емельяна, спаси, иначе пропадут они. Обещай, что хочешь, только вытащи ее. Она на Нину похожа, и дите… Мы ведь тоже хотели родить…

Он оборвал внезапно горячий шепот, прислушался – на улице возникло неясное шевеленье. Похоже, на конях подъезжали. Скоро послышались неразборчивые голоса. Гордей заторопился:

– Последнее сказать хочу. Будет Любимцев золотые горы обещать – не верь, ни одному слову не верь, все равно обманет. Нынче для него главное – шкуру свою спасти, потребуется – по чужим головам полезет, я знаю…

Хоть и шепотом говорил Гордей, почти в самое ухо Фадея Фадеевича, но господин Любимцев умудрился этот шепот различить, видно, удивительно чуткий был слух у человека. Отозвался на услышанное не таясь, в полный голос:

– Дурацкие речи говоришь. Нам не считаться между собой надо, а думать сообща, как отсюда выбраться. Неужели не ясно? Я предлагаю…

Но что именно он хотел предложить, осталось неизвестным. Дверь открылась, в избенку вошел Роман, огляделся в сумраке, молча ухватил Любимцева за воротник сюртука и вытолкал на улицу. Дверь захлопнулась, снова послышалось шевеленье, голоса – и скоро все стихло.

– На страшный суд повели Любимцева, – прошептал Гордей и неожиданно хихикнул: – Бог-то не Микишка, вот и призвал к ответу. Погоди, и до Емельяна дойдет очередь, со всех спросится. А ты, служивый, как думаешь?

Фадей Фадеевич не отозвался. Он не знал, что ему следует ответить, как не знал и того, что сейчас нужно делать. Только одно оставалось – ждать. И он терпеливо ждал, наблюдая, как за окнами занимается рассвет. Была у него непонятная, неизвестно по какой причине возникшая уверенность: не столь безнадежно дело, как кажется, нужно лишь глупостей не натворить раньше времени. Может, и впрямь хватит Емельяну одного Любимцева…

«С нас-то взять ему нечего, – размышлял Фадей Фадеевич, – кони да барахлишко – невелика добыча. А вот с Любимцевым у него другие расчеты – не барахлишком пахнет, там, пожалуй, другие суммы прописью значатся. Эх, послушать бы сейчас, о чем они беседуют!»

Лежал Фадей Фадеевич на полу, неловко скрючившись, спиной к остальным, и не мог видеть, что племянник его, Сергей Лунегов, заволновался, привстал и смотрел не отрываясь на закрывшуюся дверь, через которую только что вывели на улицу господина Любимцева. Признал Лунегов отца Ангелины, хотя и сумрачно еще было в избенке, по голосу признал, и сейчас никак не мог решиться – рассказать об этом Фадею Фадеевичу или промолчать. Ангелина, именины, беседка в саду, красавчик Звонарев, распевающий романсы под гитару и тайком целующийся с именинницей, все это казалось теперь таким далеким, что закрадывалось сомнение: а было ли на самом деле? Может, почудилось? Нет, не почудилось, не забылось, и Лунегову захотелось еще раз все пережить – заново. Оказаться бы в саду, возле глухой стены беседки, обвитой плющом, или за столиком, на котором лежал альбом в зеленом бархате, и тогда наверняка нашлись бы иные слова, не ушел бы он, безмолвно признав свое поражение, и все могло бы повернуться иначе… Еще громче вздыхал Лунегов и никак не мог набраться смелости, чтобы рассказать Фадею Фадеевичу о Любимцеве. В конце концов решил, что расскажет позже, ведь ничего не изменится в их незавидном положении от его признания.

И как он здесь оказался, Денис Афанасьевич, любящий отец своей дочери?

Сам господин Любимцев таким вопросом не задавался, он прекрасно знал – по какой причине занесло его в глухие дебри. Сидел, ежась от утренней прохлады, возле избы старосты, во дворе, под навесом из бересты, оглядывался по сторонам, и лицо у него было спокойным, будто явился к старому другу в гости и ждал, когда обрадованный хозяин выбежит на крыльцо.

Но хозяин не появлялся.

Сновала по двору, управляясь с домашними делами, скорая на ногу молодуха, не обращая никакого внимания на сидящего под навесом незнакомого человека, словно его тут и не было, два угрюмых мужика расположились напротив, прямо на траве, зевали по очереди, широко разевая рты, но караульную службу несли исправно – глаз с Любимцева не спускали.

Время шло. Уже и молодуха перестала сновать по двору, скрылась в избе и больше не появлялась, мужики зевали все чаще, шире разевая рты, солнце выкатывалось на полную высоту, и воздух снова наливался зноем, а Любимцев продолжал сидеть на своем прежнем месте, и никто к нему не обращался, ничего не говорили и ни о чем не спрашивали. Будто забыли напрочь, зачем его сюда привели и для какой надобности держат.

Нет, помнили. Вскочили мужики, как солдатики, встряхнулись, и сонливость у них с лиц будто водой смыло. Придвинулись к навесу и замерли, прямые, как столбы. Молодуха, отдернув занавеску, в окно выглянула, уставилась на Любимцева, словно только что его увидела, и рот ладонью прикрыла, запечатав испуганный вздох – ой, что будет!

А вот и хозяин. Появился наконец-то. Зашел в ограду, неторопливо закрыл за собой калитку и сразу – к навесу. Сел напротив Любимцева, мотнул головой, давая знак мужикам, чтобы они отошли в сторону, и сказал, вполне дружелюбно:

– С приездом, Денис Афанасьевич. Как дорога, не растрясло? Дорога у нас, сам теперь знаешь, мудреная, с загогулинами. Вот и приходится нам, бедолагам, маяться, то на перевал ползем, то по речке плаваем, а как зазевался, так и шею свернул. Не мед у нас с пряниками, не мед…

– Зачем меня притащили, зачем я нужен? – перебил его Любимцев.

– А соскучился я по тебе! Ночей не сплю, не ем, не пью – все увидеть тебя желаю! Ты ведь как придумал, Денис Афанасьевич, как решил – мужик неотесанный, Емельян этот, ямщик бывший, бичом щелкать умеет, а в голове ветер гуляет. Как такого вокруг пальца не обвести? И начал ты все наши договоры рушить. Сидишь там в городе, на службу ходишь, бумаги подписываешь, а дурные деньги сами в карман текут. В свои игрушки решил поиграть. Серебро стал утаивать, мастера завел, чтобы он бирюльки делал, а самое потешное – деньги, кровную мою долю, из банка снял и теперь там ни одной копеечки для меня не осталось. Надеялся, что не узнаю ничего, сидя здесь, у черта на куличках, вывернуться надеялся, а не получилось. Может, и ветер у меня в голове гуляет, да не все он выдул, кой-чего осталось, вот поэтому и знаю твою подноготную. До капли знаю! А теперь слушай, что я решил и чего ты делать будешь. Перво-наперво ты мне доложишь, где мои деньги находятся, из банка снятые. Дальше всех доверенных людей назовешь, через кого ты серебро продавал, всех до единого, и записки им напишешь, чтобы они теперь со мной только дело имели. Ну, а сам здесь останешься, уж не обессудь. Дадим тебе кайло, лопаточку, тачку на легком ходу и, как говорится, Бог в помощь. Потрудишься, узнаешь, как она, копеечка, добывается…