По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов

Через час телефонистка соединила его с подмосковной стройкой. Солонецкий вспомнил, что уже поздно, вряд ли Кузьмин на месте. Но в трубке раздался еле слышный голос Кузьмина: «Я вас слушаю». Он прозвучал так неожиданно, что Солонецкий в растерянности брякнул:

– Я уже не надеялся, допоздна засиживаетесь…

– Простите, не понял?

– Это Солонецкий.

Он выждал.

После паузы Кузьмин ровным голосом сказал:

– У нас с вами разница на четыре часа.

– Вот дьявол, совсем забыл, – искренне удивился Солонецкий и снова помолчал.

Потом стал расспрашивать о погоде, здоровье, словно ради этого только и звонил. И Кузьмин неожиданно охотно стал рассказывать, какой снежок сыплет за окном и что зима здесь не то, что в Снежном, беднее и на мороз, и на снег, говорил так, словно никуда не спешил, и это было непохоже на него.

И Солонецкий решился:

– Я вот по какому поводу звоню, Геннадий Макарович, – он переждал шипение. – Хочу попросить прощения за свою бестактность…

– Ну что вы, – отозвался тот. – Скорее уж мне надо это делать.

– Это делают не по возрасту или чину… В общем так… В конце концов, выбор за вами, а выводы наши. – Это прозвучало со скрытым вызовом, но Солонецкий об этом не подумал. – Стройку нашу с вами предлагают законсервировать уже в приказном порядке. Срок на возможную апелляцию – месяц. Выводы главка не в нашу пользу, главного инженера у меня нет, а один я, похоже, не отстою… Так что всё зависит от вас. С Киреевым вопрос принципиально решён, против вашего возвращения он не возражает.

Кузьмин молчал.

Солонецкий ждал.

Он мог бы сказать, что предоставит Кузьмину свободу, примет все его условия, но не делал этого.

– Я подумаю, – наконец услышал он далёкий голос.

Солонецкий торопливо произнёс:

– Только недолго, Геннадий Макарович, времени в обрез.

– Я понял.

Кузьмин положил трубку.

Опустошение и растерянность вдруг навалились на Солонецкого. Сдавило грудь, и он неподвижно застыл, боясь пошевелиться. Нет, иначе поступить он не мог. То, что сделал, было единственно правильным.

Когда сердце отпустило, оделся и вышел на улицу.

Ночь стояла морозная и тихая. Прохожие прятали лицо в воротники, кутались в шарфы, и Солонецкий удивился, что не чувствует холода. И только на середине дороги, когда стало пощипывать нос и щёки, он вспомнил, что с утра было около тридцати градусов.

Вдруг ночь стала светлеть. В мягком синеватом полумраке померк свет уличных фонарей, и на звёздном небосводе он увидел сиреневую, плывущую к посёлку ленту. Переливаясь, она приближалась, словно выплясывала странный, вызывающий оторопь танец, и Солонецкий стал глядеть на неё, запрокинув голову и придерживая рукой шапку.

И ощутил прилив необъяснимого веселья.

– Красиво! – сказал остановившейся рядом парочке.

Девушка, прижимаясь к парню, отозвалась:

– Почему-то страшно…

– Не трусь, я с тобой. – Парень обнял её за плечи, и они ушли от Солонецкого.

Северное сияние охватило уже всё небо. Казалось, весь посёлок высыпал на улицы. Молодёжь дурачилась, резвилась в голубом свете, старики перебрасывались скупыми фразами, вспоминая, каким оно было в прошлом году.

Солонецкий неторопливо брёл по улице.

На площади перед домом культуры он увидел Ольгу Павловну. Её и Василису окружили парни. Они о чём-то оживлённо беседовали. Солонецкий догадался, что те пытаются познакомиться и удивился, как она ещё молода…

Ольга Павловна вдруг резко оттолкнула стоящего перед ней парня, торопливо пошла в сторону Солонецкого.

– Ну что ты совсем распахнулся, холодно же. – Она заботливо поправила ему шарф, застегнула пуговицы, и Солонецкий не стал сопротивляться.

Василиса вместе с парнями весёлой гурьбой вошли в клуб.

– Пошли домой, хороший мой.

Ольга Павловна подхватила его под руку. Они пошли по улице, и она всё что-то говорила и говорила, и он очень любил её в этот момент.

Дома Ольга Павловна раздела его, накормила, уложила в постель. Легла рядом, крепко обняв, и только тогда сказала:

– Я закончила, Юра… Я закончила портрет.

– Ты рада?

Она не ответила, стала гладить его грудь. Её волосы, пахнущие цветущей степью, вызывали неясные и волнующие воспоминания и помимо воли он видел лицо Ирины…

– Ты всё понимаешь, – сказал он.

– Да, я всё понимаю, – после паузы отозвалась Ольга Павловна и ещё крепче обняла его. И он не стал говорить то, что собирался сказать.

– Расскажи мне о своей жене, – вдруг попросила она, всё так же прижимаясь к нему, и Солонецкий с удивлением отметил, что так, наверное, до самой смерти и не поймёт женщин.

Он стал рассказывать об Ирине, Танюшке и всё боялся, что она отодвинется, расплачется, уйдёт, но она крепко обнимала его, а потом, словно прочтя его мысли, сказала:

– Ты не переживай, я очень счастлива…

Солонецкий не уловил ни фальши, ни обиды, ни ревности, а оттого ему стало легко и радостно. И с мыслью, что всё обязательно будет хорошо, он уснул.

Он не слышал, как тихо встала Ольга Павловна. Заботливо поправив на нём одеяло, ушла, в ванную и там, закрывшись, прижимая к лицу полотенце, долго плакала…

Он проснулся утром бодрый и совершенно здоровый. Съел приготовленный Ольгой Павловной завтрак, поцеловал её и пошёл в управление.

Кузьмин прилетел в начале следующей недели, не звоня и не давая телеграммы. О его прилёте Солонецкий узнал от бдительного Пискунова, в разгар планерки доложившего: «Из самолёта вышел бывший товарищ Кузьмин и теперь сидит в вагончике, в общем зале, и ждёт оказию». Солонецкий приказал Пискунову во что бы то ни стало, хоть силком, провести Кузьмина в свой кабинет, напоить кофе или чёрт знает чем, чего тот захочет, и, пока не придёт машина, развлекать во всю мочь.

– А главное, – не замечая, что кричит, наставлял Солонецкий, – отправляй к чёртовой бабушке побыстрей борт! И чтоб никаких самолётов до того, как я подъеду.

Пискунов растерянно замялся, но Солонецкий положил трубку и наскоро свернул планёрку.

Уже возле машины его нагнал Костюков.

– Не затруднит вас меня подвезти?

– На аэродром? Вам-то что там делать?

– Расписание хочу посмотреть…

Солонецкий взглянул на улыбающегося Костюкова, неохотно сказал:

– Садитесь.

Когда машина тронулась, Костюков спросил: