Сверхдержава - Андрей Плеханов

Вопросы, вопросы…

Лиза дрыгнула ногами во сне и сильнее прижалась к Николаю. Бедный, милый Лисеночек. Досталось ей вчера. Наверное, вся в синяках и царапинах. Краев свободной правой рукой осторожно потянул покрывало вниз. Скользкий прохладный шелк сполз неожиданно легко и обнажил картину, которая весьма заинтересовала Краева. На девушке не было ни майки, ни брюк. На ней были только обтягивающие штанишки из черной лайкры — что-то вроде очень коротких шорт. Одна грудка Лизы расплющилась о грудь Краева, вторую он не видел, но чувствовал, что она находится у него где-то под мышкой, щекочет его кожу упругим соском. Рука девушки косо пересекала краевский живот. Краев изумленно качнул головой — он не верил, что такое происходит с ним. Ну да, чумники, бараны, животрупы, полумехи… Ах да, еще и параспосы. И площадь имени Пети Стороженко. Подумаешь, эка невидаль… Все это казалось более реальным, чем то, что такая вот изумительная девчушка лежит с ним под одним покрывалом.

Николай осторожно, боясь дышать, передвинулся на кровати в свободную сторону, выскользнул из-под Лизиной руки, нащупал ногами пол и встал. В туалет. А, черт, до туалета шесть метров. За пределами безопасной зоны этих проклятых наручников. Придется будить бедного Лисенка…

Краев с недоумением глянул на руки. Браслетов на них не было. Кожа на запястьях имела фиолетовый оттенок — сплошные синяки, кровоподтеки, царапины. Живого места не было. Однако ничего не болело.

Странным стал организм Николая Краева. Все ему стало нипочем — этому организму. Знай здоровел себе. Отсчитывал с каждым днем год обратно, в сторону давно забытой молодости. Даже подозрение шевельнулось в душе Николая — может быть, приложили все-таки к нему руку чертовы спецслужбы в те дни, пока находился он в беспамятстве? Переделали его в какого-нибудь киборга, настолько совершенного, что и приборы Салема это не распознают?

Глупости. Боже мой, какие глупости лезут в голову с утра…

Краев тихо, ступая на цыпочках, вошел в туалет. Выполнил программу-минимум. Прокрался в ванную. Осмотрел себя. Да, хорош… Из одежды — только те самые плавки, фирма «Сними меня». Поджарый — даже, пожалуй, жилистый. Морщины на морде, конечно, присутствуют, но как-то стало их меньше. Хорош… Если бы Герда увидела его сейчас, упала бы в обморок. Да нет, почему? Без всякого сомнения, увидев такого Шрайнера, Герда упала бы в постель и потащила бы его с собой. Она любила это дело. Даже больше, чем любил его Шрайнер.

Любила… Почему в прошедшем времени?

Герда была моложе его на десять лет. Неплохой вариант. Для него, конечно. По сравнению с ним — почти девочка. Но… Он не любил ее никогда. Терпел — и это было уже немало. До этого он не мог терпеть женщин рядом с собой так долго.

Целых шесть лет. Удивительно, правда? Хотя что тут удивительного? Это Краев был гордым, независимым и упрямым, как горный козел. За это и били его по темечку. А Шрайнер-то таким не был! Он был себе на уме, этот хромой немец Рихард, в открытую уже не бузил. Был склонен к компромиссам. Добивался своего тихой сапой. И ведь добивался же!

Опять прошедшее время. Все время прошедшее. Прошедшее навсегда?

Не зря его звали теперь метаморфом. Он снова претерпел метаморфозу. Он не мог представить себя теперь ни тем Краевым, ни тем Шрайнером. Что это было? Как он умудрялся проживать уже третью жизнь за короткий срок, отведенный одному человеческому телу? Может быть, это было уже не раздвоением, а растроением личности — признаком психического расстройства, о котором ему упорно сообщали все, кто исследовал его сознание? Краеву не приходилось выбирать. Он мог быть только тем, кем был: родившись, вырастая, бредя пешком, мчась галопом по собственной судьбе. Он мог быть только самим собой. Некоторые называли его гением. Кто-то, а таких было большинство, считали его умным, но неуступчивым ослом с иссохшей душой. Краеву наплевать было и на тех, и на других. Он просто жил. Жил своей жизнью.

Краев приоткрыл дверь ванной, выглянул в комнату. Лиза спит. Лежит на спине, разметалась на подушке. Боже, до чего ж хорош милый Лисенок! Покрывало сползло до пояса, изумительные грудки смотрят прямо в синий потолок с белыми звездочками. «Когда звездой я был бы, смотрел бы на тебя всю ночь не отрываясь и плакал утром, прощаясь с дивною твоею красотой». Чьи это слова? Шекспир? Кем был бы старина Шекспир, попади он в эту эпоху, в эту страну? Чумником? А может быть, бараном? А почему бы и нет? Попал бы в среднее статистическое. Может быть, даже и книжки писал бы до сих пор — только теперь уже правильные. Трудно сказать. Краев был доволен, что оказался чумником. Право быть чумником надо заслужить.

«Осторожно, на цыпочках. На цырлах. Зубы я уже почистил. Утренний туалет как бы совершил. Но это не помешает мне поспать еще часочек. Или полежать часочек, притворяясь, что сплю. Уснешь тут… Смотреть вполглаза на бритую макушку с рыжеватой странной косичкой, почти кришнаитской. И быстро закрыть глаза, когда она проснется. Даже всхрапнуть для правдоподобности. Она встанет, покосится на меня — спит, метаморф, паразит такой… Потянется, сцепит пальцы вместе, поднимет руки вверх, выставит грудки вперед, зевнет так, что розовый лисячий язычок покажется из-за зубов. И пойдет в ванную, прихватив со стула свои шмотки. И тут-то я, конечно, открою глаза полностью, на полную катушку, и буду смотреть на ее спинку с изгибающейся продольной ложбинкой, и на ее длинные ножки — с тремя синяками после вчерашней драки, и на шарики, раскачивающиеся на концах ее сумасшедшей косички, и на ее черные шортики, и буду воображать — что там такое, под этой черной поблескивающей тканью, потому что я никогда в своей жизни не увижу, что же такое там было. Майн гот… И само собой, нащелкать кучу моментальных снимков — там, в памяти, но на всю жизнь, чтобы извлекать их потом, и рассматривать, и водить по ним пальцем, и даже касаться их нежно губами. Потому что лучше уже не будет. Потому что лучше уже не может быть. И потому что очень больно думать, что этот миг кончится».

Краев не расстраивался тому, что все это могло отказаться иллюзией. Он не привык к многому. Он привык обходиться минимумом. Для него и этот призрак, миг созерцания, уже был счастьем. Счастьем, которого он не заслужил. Украденным счастьем.

Николай лег на постель, вытянулся, ожидая, что девушка сразу проснется. Но она лишь тихо посапывала носиком, даже придвинулась во сне снова к Краеву. Может быть, ей было холодно и она неосознанно тянулась к теплу? Снова положила руку на него — там, под покрывалом. Николай закрыл глаза. В конце концов, он тоже имеет право на непроизвольные движения во время сна. Рука его прошла вдоль спины Лизы и остановилась на ее попке. Упругой маленькой попке, обтянутой черной лайкрой. Краев затаил дыхание. Ждал, что будет. Ждал, когда Лисенок проснется и даст ему по физиономии за наглое приставание. Секунда проходила за секундой. Минута за минутой. И ничего не происходило.

Николай быстро, изображая сонные движения, скользнул ладонью вниз. Ножка. Такая приятная на ощупь. Такая милая ножка. Жалко, длины руки не хватает, чтобы потрогать ее всю — до пятки, до пальчиков, тонких, можно даже сказать — музыкальных. А как хорошо было бы дотронуться до этой ножки губами…