Ласточка - Наталия Терентьева

– А он?

– Он тоже писал. И однажды они… Ой, прости Господи, не знаю, как сказать… Еще по этому… Как это… Ты знаешь… Ну в общем… – Стеша помахала руками вокруг себя. – Ты знаешь… Как все пишут сейчас… Они не писали! Они разговаривали!

– У нее и телефона-то нет…

– Наврала что-то игуменье, а мать Елена наша доверчивая, хорошая… – Стеша опять заплакала, – поверила ей, дала телефон, сама помогла даже… какие кнопки жать… И главное… они еще там… это… по компьютеру… как будто видели друг друга… как в телевизоре…

– По скайпу? – не поверила Анна. – Наша Оля? Откуда у нас скайп?

– Я это ничего не знаю… говорят сестры…

– Ничего себе, что-то не очень во все это верится… – покачала головой Анна. – Хотя… – Она несколько раз действительно видела, что Оля что-то читает, Анна-то думала – молитвы какие-то написанные на листке бумаги, не спрашивала, зачем ей, отворачивалась. Пару раз Оля пыталась заговаривать с ней, но Анна твердо решила – никаких разговоров, ей это не нужно.

– А потом монах покаялся духовнику. Поведал всё… И тот матушке позвонил. И такой скандал… Как же ты не знаешь? Олька-то плачет уже не первый день…

Анна вспомнила, что Оля вроде бы ходила последние дни с красными глазами. Но ей было не до соседки. Вчера, когда Анна вечером вернулась из сада, ей показалось, что Оля что-то бормочет под одеялом, молится. Обычно та засыпала первая и не просыпалась, даже если Анна вставала ночью, не спала, сидела на кровати, ходила по келье. Анна не стала ее спрашивать, что случилось. Надо – расскажет. Анна может ничего не отвечать, но выслушать – выслушает. Да и что у Оли может случиться? А тут вот какие события. Поверить в это было трудно. Оля, спокойная, не слишком разговорчивая, медленная – влюбилась, разгорелась, переписывалась с кем-то? Чудеса, невероятно. Человек – очень сложное и противоречивое существо, которое не знает само себя, своей сущности.

– И письма ее все монах показал духовнику!.. – не успокаивалась Стеша.

– А отправляла она их как?

– А вот ходит тут одна, убирается, помогает… Вот Олька ей письма-то давала, та на почту относила, Олька говорила – для брата… что брат тоже в монастыре… И думала, что он ей как брат… А разгорелась-то, так и забыла все на свете… Вот убежать к нему сегодня решила, да все побросала, да кричит в храме, кричит… А он-то никуда из монастыря не денется, он же все рассказал, покаялся! А она там в письме писала – люблю больше Бога… – Стеша сказала это совсем шепотом и снова стала плакать и креститься. – Он-то раскаялся во всем, а она – нет… И куда она теперь? У нее ж дом-то сгорел! Ехать некуда, а из монастыря ее выгонят, да она и сама не останется, пылает прямо вся… Ты не знала ничего?

– Нет. – Анна посмотрела на заплаканную Стешу. – Ты сама-то успокойся, посмотри, на кого ты похожа. Умойся пойди. О господи, а это кто?..

По тропинке шла, очень бодро переваливаясь, молодая женщина в пронзительно голубом платье и цветастом розовом платке, с огромным животом. Она, смеясь, переговаривалась с другой женщиной, у которой на руках был младенец.

– А-а, это…

– Да, да! Я говорила тебе. Грех-то какой… грех-то какой… – Глаза у Стеши заблестели. – Да, да, это они, они… Пойду, пойду…

Стеша быстренько утерла нос и побежала мелкими шагами в сторону новых обитательниц монастыря или, вернее, приюта, который открылся как-то сам собой, получается. Пришла женщина с ребенком, потом вот девушка на сносях, еще одна – с младенцем, и уже, глядишь, – приют. Как и должно быть, наверное. Ведь должно быть место, куда неприкаянным, потерявшим дом, потерявшим семью, надежду, отчаявшимся можно было прийти. А куда идти? Только к Богу. Здесь, на земле, есть место, где Бог – ближе. Верят они, эти несчастные женщины, или не верят… Поверят. Если им здесь помогут, примут, накормят, согреют, дадут комнату – то они поверят, что это и есть Бог, вот это нечаянное добро. Милость, добро, пусть иногда жесткое и категоричное – но добро же. Вот Анне было плохо среди людей, ее здесь приняли. Вставать в пять утра без выходных, мыться холодной водой, таскать ведра с песком, не иметь своей воли, быть рабой Божьей в полном смысле слова, и слова Бога доносят люди, так, как они их понимают, – и все равно это ничто в сравнении с ежедневной мукой бессмысленной суеты вокруг, чужой пестрой карусели, которая несется, несется по кругу, задевая тебя, сбивая с ног, обдавая пылью, грязью, брызгами чужой радости, чужой ненужной повседневности. А здесь – вечность. Так было, по крайней мере. Пока все не сошли с ума и не решили окончательно измучить Анну.

Анна проследила, как беременная и ее товарка прошли в корпус к игуменье. И где они будут жить, интересно? Не выделят же им кельи в одном из двух их сестринских корпусов? А где? Рядом с игуменьей? Больше корпусов жилых у них нет. Дом, где обитает Федоска, еще не отремонтирован… Понятно, что поселят в корпус к Анне, там полно запертых келий, которые не открывались, наверно, лет сто – как закрыли их монахини тогда, ушли, поклонившись, так они и стоят.

Анна резко отвернулась и тут же услышала крики из храма. Оля, ее тихая соседка Оля, с распущенными волосами, и правда в каких-то мятых старых джинсах, в свободной клетчатой рубашке, выбежала из часовенки, где хранилась одна почитаемая икона Божьей Матери – видимо, в нее-то Оля почему-то и целилась – с ворохом черной одежды в руках. Оля растерянно остановилась на невысоком крыльце часовенки, осмотрелась, потом размахнулась и швырнула одежду в зарешеченное окно. Черный подрясник рукавом зацепился о витую решетку, остальное облачение упало в свежескошенную траву.

Со всех сторон уже бежали монахини, кто-то – с большим крестом. Все это напоминало Анне сцену из какого-то фильма. Но она случайно оказалась по ту сторону экрана, внутри самих событий…

Она – верит. Она верит не меньше их. Но… Она хочет говорить с Богом сама, на своем языке, а так православная церковь не разрешает. Разговаривать с Богом ты можешь только через посредников. А посредник – человек. У него болит зуб или поджелудочная, занимая все его мысли, или неприятно дергается щека, или клочковато растет борода, раздражая взгляд, или он не произносит все согласные, и от этого его речь, праведная, никак не доходит до твоего сердца. До ушей доходит, и все.

Да, все тело скрыто, не видишь несовершенной или, наоборот, слишком земной фигуры, не видишь волос – ни у мужчин, ни у женщин, лишь лицо, в обрамлении черного апостольника – как лик, проступающий из вечной темноты небытия. Они так близко к той реальности, которую мы не можем постичь. Невозможно осознать до конца, что такое миллиард лет, когда твой срок измеряется годами. Невозможно осознать, что такое бесконечность, что – там, где кончается все. Невозможно ощутить размеры окружающего тебя мира. Крохотный мозг вмещает в себя всю необъятную Вселенную. Мельчайшая песчинка – она же Вселенная. Потому что у меня в голове – всё, и прошлое, и будущее, и мириады звезд, и Бог, который везде, и сомнения в нем…

– Что там? – Виталик, с надкушенным бубликом в руке, подергал ее за полу подрясника, бубликом указывая на толчею около часовенки.