Сестры зимнего леса - Рина Росснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лебедей зовёт, – отвечаю с невольной улыбкой.
– Лебедей? – рычит Альтер. – Рувим истекает кровью, а она решила покурлыкать с шипунами, из-за которых и пошло всё прахом?
– Ничего подобного! Ведь это лебедь помог вам найти моих тятю с мамой. Они не простые птицы. Моя сестра тоже лебедица, и ей нужна помощь родичей. Лайе плохо.
– Что с ней? – спрашивает тятя. – Она заболела?
– Так сразу не объяснишь… – отвечаю.
– В любом случае её семья – мы, – ворчит он.
– Но сейчас ей нужнее лебеди. Вас не было слишком долго, и здесь столько всего произошло!
– Тебе, смотрю, тоже досталось, Либа. Альтиш, ох, Альтиш, когда мы пришли в Купель… – Он качает головой. – Всё кончено, Альтиш, никого не осталось. Всё стало золой и пеплом. – Отец всхлипывает и прикусывает большой палец. – Выжили только вы с Рувимом.
Альтер, белый как мел, сидит на полу. Мне чудится, что дом окружили призраки из Купели, наполнив его своими воспоминаниями. Души сожжённых евреев, дымом поднявшиеся к небу.
Альтер встаёт и обнимает тятю. Оба плачут. Никогда прежде я не видела тятиных слёз. Он не плакал даже на похоронах. Внутри всё сжимается, словно меня ударили под дых. Не зная, что предпринять, иду на кухню и завариваю чай.
Неужели Дубоссары ждёт та же судьба и все мы нынешней ночью станем золой и прахом? Вновь наполняю чайник и ставлю на огонь. Прихватив ковшик с отваром и чистые тряпицы, возвращаюсь к Рувиму, смачиваю ему губы.
– Попробуй попить, хоть несколько капель, – приговариваю.
Намочив вторую тряпицу, прикладываю к ране. Рувим морщится от боли, по его телу пробегает судорога.
– Прости, Рувим, прости меня.
Он приподнимает веки. В голове бьётся одна-единственная мысль: «Не желаю, чтобы он умер!» Не знаю, как ещё сладится у нас с Довидом, но мне не хочется потерять Рувима. Он, Альтер и мой тятя – всё, что осталось от Купели, от отцовского рода. Мы – последние из Берре Хасидим.
В дверь стучат.
– Доктор пришёл! – кричу.
– Я спешил как мог, – в дом входит запыхавшийся доктор Полниковский с дочерью.
За ними – Довид. При виде него Альтер коротко кивает, Довид отвечает тем же и говорит, вопросительно глядя на бородача:
– Мне надо уходить, мужчины готовятся дать отпор погромщикам.
– Иди, – отвечает Альтер. – Хас ве-шалом, не дай Бог, случится то же, что в Купели. – Дыхание у него перехватывает, он умолкает.
Довид смотрит на меня. Чувствую – хочет что-то мне сказать, но он молча разворачивается и покидает дом.
– Я вскипятила воду, – говорю доктору. – И сделала отвар из шалфея, бессмертника и калины.
– Хорошо. Теперь все покиньте комнату. Я буду работать, а моя дочь мне ассистировать.
– Если что-нибудь понадобится, мы – рядом, – предупреждаю его.
Выходим на крыльцо и слышим хлопанье крыльев. На крышу опускается дюжина лебедей, за ними летят ещё и ещё. Сотня, не меньше! Лебединые крылья затмевают небо. Бросаемся к реке и видим идущих по берегу вооружённых людей с факелами. Человек пятьдесят. Они тоже потрясённо смотрят в небо.
На опушку выходят дубоссарские евреи в звериных шкурах. Вспоминаю матушкину историю о святой Анне-Лебедице. На миг мне кажется, что невозможное – возможно. Не успеваю глазом моргнуть, как люди начинают меняться: Иссер, сын башмачника, превращается в лиса, Хешке-Бондарь – в волка, реб Мотке-Молчун – в зубра, Шмулик-Нож становится филином, Пинхас Галонитцер – лосем, а Довид, мой Довид – медведем!
Сердце мучительно сжимается и… Наваждение спадает.
Передо мною – люди, просто люди. Мне же на мгновение открылось то, что скрывается в их душах. Я знаю и знаю, что они тоже это знают: мы выживем. Выживем потому, что быть евреем – значит сражаться за то, что тебе дорого.
Лебеди спускаются и окружают озверевшую толпу морем белых крыльев. Факелы летят на лёд. Вопя от страха и ужаса, погромщики поворачивают назад.
Стоим на берегу, наблюдая за убегающей толпой. Наши мужчины ликуют. Оглядываюсь на отца, но его лицо по-прежнему в слезах.
– Рано радоваться, – шепчет он. – Они вернутся.
– Но, тятя! Ведь Дубоссары спасены! – Я сжимаю его ладонь.