Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

Аббат Дюссер страдал от жары. Толстая шерстяная сутана явно не соответствовала времени года. Одной рукой он старался оттянуть накрахмаленный воротник, который врезался ему в шею, пропустить под сутану свежего воздуха.

Старый кюре был столь же беден, сколь и добр. Он подолгу испытывал свою веру в изнурительных походах по удаленным крестьянским домам. Там, наверху, зима брала свое, и по ночам всегда шел снег, а холод раскалывал камни, но и там были прихожане, которым требовалась исповедь. Солдатские башмаки аббата, испачканные и сбитые, говорили красноречивее слов. Зимой ноги сильно мерзли. Потом аббата сменил кто-то помоложе. И с тех пор аббат Дюссер все свое время посвящал детям. Он преподавал латынь самым отверженным из них. И вот среди них он заприметил Жана-Франсуа Шампольона. Аббат захотел сделать доброе дело. Помочь мальчику. Дюссер походил на бенедиктинцев из моего собственного детства. Без всякого сомнения, потому мы так хорошо и понимали друг друга.

Моя симпатия распространялась на все население и на все классы гренобльского общества. Мне нравился свободолюбивый и беспокойный дух этой местности, что стояла у основания Генеральных Штатов в 1789 году. Характер ее людей чудесным образом соответствовал климату. Вольный и бесхитростный.

Скромный и умеренный, как того требуют горы. Мягкий или грозный в зависимости от обстоятельств и времени. В Париже этот регион считали одним из самых трудных для управления.

Но на месте мне сразу дали понять, что жители Дофинэ не были ни бунтовщиками, ни экстремистами, враждебными власти, а лишь гражданами, которым не нравится, если им что-нибудь навязывают силой. Они любили свободу — мне и самому эта идея близка. Они хотели, чтобы с ними считались, хотели сами заниматься своей промышленностью, наукой и торговлей. Они были наследниками идей Просвещения, и я не мог не оценить этого. Созидательная свобода, но без анархии — так они сами себя определяли.

Моя репутация математика помогла мне. Она придала статусу префекта некий оригинальный аспект — я даже считаю, что она сделала его гуманнее. К этому можно добавить престиж, которым обладали все ученые, принимавшие участие в экспедиции. Меня приняли без всяких задних мыслей и сказали, что, если я буду принимать город таким, какой он есть, я могу рассчитывать на поддержку членов городского совета. Я ответил, что префект представляет государство, которое само существует только для того, чтобы объединять тех, чьим национальным выражением оно является. Мое определение роли государства и его представителя было ограничительным. Мою декларацию оценили, ибо она обещала соблюсти свободу личности жителей Дофинэ и отвергала жестокости прошлого. Замечу, что Гренобль сильно пострадал от Террора и парижской власти не доверял.

— Невозможно сражаться против горы, — сказал я на первой встрече с представителями органов управления и суда. — С ней нужно договариваться. Особенно, как в моем случае, когда ее совсем не знаешь. Остается надеяться, что вы мне поможете узнать ее получше.

Эта скромная позиция затронула сердца гренобльцев. С тех пор они стали делать все, чтобы я преуспел. Я выиграл свое первое пари: нашел согласие с местом, где меня принимали.

Этим личным успехом я хотел показать Парижу, что со мной следует считаться. Я не простофиля. Мое назначение в Гренобль было подписано Бонапартом. Консул не думал, что удаляет от себя противника, но выбор Дофинэ был просчитан. Предполагалось, что на месте я встречу столько затруднений, что моя собственная вольность будет ущемлена. Была надежда, что, утомленный провалами, я публично покаюсь. А взамен меня восстановят в Париже, где легче обуздать мое свободомыслие.

Морган посоветовал мне терпеливо ждать. Непременно появятся и другие должности. Надо вести переговоры, действовать хитро. Но я отклонил все компромиссы. Я не хотел больше ждать. Я был счастлив, что оставляю Париж — постоянная критика изматывала меня. Три года бездействия во имя Франции — это было чересчур. И я не жалел о своем решении. Гренобль открыл мне свои двери. Меня приветствовали на улицах. Со мной говорили откровенно и, в отличие от многих других провинциальных городов, ушедших глубоко в себя, часто приглашали по-дружески разделить трапезу. Эти обеды позволяли мне почувствовать пульс города, выслушать жалобы жителей, проверить свои идеи об управлении департаментом. Не подводя доверие своих, я часто рапортовал в Париж, чтобы удовлетворить болезненное любопытство консулов, которых неизменно тревожило необычное спокойствие Дофинэ. Наилучшая часть обедов начиналась, когда темы, продиктованные политикой, оказывались исчерпанными. И вот тогда мы проходили в салон, где неизменно вставал вопрос о Египте и начинался прекрасный вечер. Гренобль и я, мы сразу же забывали про Париж. Мы садились в круг, и я вновь и вновь рассказывал о высадке в Александрии, о марше на Каир, о битве при Пирамидах, об осаде Сен-Жан-д'Акра…

— А Долина Смерти, Орфей? Опишите нам гробницы…

Я привез оттуда несколько древностей, чудом уцелевших после английских реквизиций. Во-первых, статуэтка из гробниц фараонов, лежащая фигура, покрытая иероглифами, которая открывалась, как сундучок для драгоценностей и внутри содержала амулет-скарабея. «Наступит день, и я тебя прочитаю», — пообещал я сам себе. Пока же я довольствовался тем, что предъявлял ее и рассказывал. Египет очень интересовал высшее общество в Дофинэ. Я даже заказал себе несколько очень добротных копий, которые и самый опытный глаз вряд ли смог бы отличить от оригинала. По крайней мере, я так думал, поскольку никто из моих современников не мог прочитать иероглифы…

— А расшифровка, Орфей?

Тут наше трио разделило работу. Морган следовал за Саси и следил за заграницей. Например, за Швецией, где быстро развернулся Окерблад; за Англией, где Юнг объявил себя еще одним кандидатом. Фарос занимался с другими лингвистами Института. Он не оставлял без внимания востоковеда Луи-Реми Рэжа. Я имел дело с учеными из нашей экспедиции.

Я готовил «Описание Египта» и собирал информацию для введения, а это давало возможность опрашивать моих коллег.

Увы, хороший дешифровщик до сих пор не показывался. Не пренебрегая никакими версиями, я не упускал возможности дать его идеальный портрет, когда меня об этом спрашивали.

Но стоило ли описывать его как пожилого профессора, получившего подготовку в лучших школах Республики, или как шведского или английского математика? Будь так, он бы сам пришел к нам. Саси или кто-нибудь другой предупредили бы нас. Не лучше ли повести поиски в других местах? Отойти от проторенных путей и известных определений? Я вспомнил слова Бонапарта, сказанные Моргану, когда они оба покидали Александрию:

«У нас есть ключ. Теперь надо найти мастера. Новый, свободный ум, который не затронули проблемы и противоречия Института. Неизвестный? Надо его искать и делать это за пределами Египта. Наш дешифровщик, возможно, живет во Франции и ждет нас».

Портрет этого дешифровщика — портрет героя, что появляется из ниоткуда, эдакий спонтанный и чудесный гений.

Это столь же новое, сколь и смелое определение очаровывало гренобльское общество, которое видело в этом выражение самой свободы. Неизвестный, имеющий природные качества, которые совершенно не связаны с рождением или с титулами…