Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

— Твои слова — это мои слова; твоя критика — моя критика. У меня было время обсудить план, о котором говорил Бонапарт, и я знаю, что вопрос срока, будущего, вечности того, что он собирается совершить, в наивысшей степени волнует и его. Я полагаю, он мог бы не идти до самого конца хотя бы по этой единственной причине.

— Почему ты так его поддерживаешь?

— Чтобы меня понять, согласись дослушать. Я спросил Бонапарта: что будет после вас? Да, как и ты, я говорил о дес-поте и о тиране. Я сказал ему о риске, которому он подвергает Францию, вручая ее судьбу человеку, который не может жить вечно. Срок?.. Этот вопрос мы рассмотрели. Наследник? Он думает об этом, но Жозефина — не решение. Тогда как решить проблему? Как пережить самого себя, как обеспечить преемственность своей власти? Он не может или не хочет отвечать, — прошептал Морган, — пока мы не откроем тайну фараонов…

Он замолчал и разразился кашлем.

Фарос взмахнул бутылкой водки:

— Фараонов, говоришь?..

Морган одним глотком осушил полный стакан.

— Вечность фараонов, — вздохнул он. — Он мне об этом говорил 30 сентября 1801 года, когда вы находились на борту «Amico Sincero»… Я вошел к нему вместе с министром внутренних дел Шапталем.[159]У нас была очень деликатная миссия. Мы должны были рассказать ему, что Розеттский камень похищен англичанами и что ученые возвращаются с пустыми руками. Его гнев был ужасен. Он приказал Шапталю выйти и закрыл дверь своего кабинета. Мы остались одни.

Он подошел к своему рабочему столу и смел ладонью все, что на нем было. Доклады, письма… Все полетело на пол! Чья-то голова осмелилась показаться из-за двери. Это была Жозефина. Он на нее рявкнул. Я прошептал, что у нас есть четкие копии. Дюгуа доставил их из Каира. Они во Франции. Их уже изучают. Он сел за стол и наиспокойнейшим голосом осведомился, каковы результаты. Я ответил: «Три текста одного и того же содержания. Один из них может привести нас к фараонам». Он захотел узнать, согласны ли с этим в Париже. В одном пункте лингвисты сходятся, уточнил я: речь идет о священном тексте. Из этого можно заключить, что иероглифы образовывали письменность, которой священники славили фараонов. Но чтобы понять текст в целом, нужен дешифровщик, однако я не преуспел в том, о чем он просил меня 22 августа 1799 года, когда мы оставляли Египет на борту «Мюирона». У меня еще не было «слесаря», как выразился Бонапарт. Я замолчал. Я подвел итог тому, что мы знали. А знали мы немного. Что еще он сбросит на пол? Ничего. Он улыбнулся. Он не хотел отчаиваться по поводу дешифровщика, а из моей речи почерпнул надежду в двух словах: «священный» и «фараоны».

Он увидел в этом подтверждение того, о чем уже догадался в Египте и что могло послужить для его проекта…

— Империя?

Морган кивнул:

— Продолжительность Империи… И его вхождение в Историю… Точно те же вопросы, что задаем мы. И вот как он на это ответил…

Морган говорил еще долго. Наступил вечер. Тем временем мы уже въехали в Экс. Совершенно опустошенный, Морган замолчал. Фарос принял от него эстафету:

— Если подвести итог, Бонапарта всегда будет преследовать его сверкающее видение у подножья пирамид. По его мнению, иероглифические знаки выковали легитимность династии правителей, которая продержалась во времени тысячи лет. В Египте глава экспедиции убедился, что их расшифровка могла бы помочь ему завоевать Восток. Отныне он пошел дальше и думает, что эта письменность будет для него полезна, чтобы установить свою власть в Европе…

Я тут же вмешался:

— Верить в политическую власть языка фараонов… Это хорошо для Египта… Но в Европе?

— В этом отвага и, возможно, гений Бонапарта, — ответил Морган. — То, что мы теперь знаем о Розеттском камне, убеждает нас в священном характере древнеегипетского языка. А священное — это универсальная идея, разделяемая всеми с незапамятных времен.

— Священная письменность, в этом нет никакого сомнения, — прервал его Фарос. — Мы это знаем. Текст Розеттского камня имеет религиозный смысл. Но универсальный?..

Только божественное является, без сомнения, универсальным, признанным всеми во всех цивилизациях. — Он потер руки: — Это дело становится увлекательным!

Я еще раз попытался остудить их пыл:

— Существуют и другие мертвые языки, связанные со священным и богослужениями. Месса на латыни, на коптском. Чем язык фараонов от них отличается?

— Он не только алфавитный, — ответил Морган. — Возможно, он вообще не алфавитный. Латинский и коптский языки не скрываются за тайными знаками. И никто никогда их не запрещал.

— Стоит ли из этого заключать, что язык фараонов превосходит все остальные?

— Его пока не расшифровали — разве это не говорит о том, что он их безусловно превосходит?

Мы могли бы рассуждать так до бесконечности (или до самого Парижа), если бы Фарос в очередной раз не поменял тему беседы, обратившись к неисчерпаемым запасам своих знаний:

— Рассуждения Бонапарта, между тем, весьма волнующи…

— Ты еще веришь в новое волшебное «озарение»!

— Ты смеешься, но ты очень хорошо сказал, Орфей.

Сначала надо попытаться встать на место консула. Откуда приходит авторитет, как сохранить власть? Это фундаментальные вопросы для человека, который только что ее захватил. Теперь я спрашиваю тебя: кто обладает высшей властью?

— Фарос, я тебя умоляю! Только не это…

— Во всех обществах, во всех цивилизациях власть всегда умела ускользнуть от простых смертных. Легитимность короля, консула или императора ограничена их собственными силами. Сверх того — или выше — находится неизвестное, некий Другой, которого называют Богом. Можешь поискать в истории человечества — никакая легитимность не равна легитимности Бога. Посему руководители всегда пытались опираться именно на Него.

— А что прикажешь делать с суверенитетом народа?

— Ты прав, Орфей. Но суверенитет народа ограничен временем. Все временно, ибо представители следуют друг за другом, сменяя друг друга, и это уже много, но не более того. Я же говорю о вневременном… О власти, идущей от Бога, что описывается религиями мира; о власти, нисколько не ограниченной каким-либо сроком и посему бесконечной… И тут мы обнаруживаем намерения Бонапарта, о которых рассказывал Морган. В Сен-Жан-д'Акре он уже говорил о власти, имеющей связь с божественным. Какова природа власти фараонов? Была ли она временной или божественной, а посему вневременной? Я полагаю, Бонапарт ищет именно эту легитимность, которая сошла бы за «более того», которая позволила бы ему обеспечить свою династию. Пережить самого себя. Чрезмерно ли подобное честолюбие? Да. Безрассудно ли оно? Прежде чем отвечать, давайте вновь обратимся к письменности фараонов. Что мы видим? Знаки, символы…