Месть и любовь - Кэтрин Коултер

Потсон только посмотрел на нее долгим грустным взглядом, потом потупился, кивнул головой и исчез в темноте ночи.

— Что с ним? Что-то неладное? — встревожилась Милли, когда они с Хэтти очутились в спальне. — Наверное, переел своей стряпни?

— Да, тушеной баранины, — подтвердила Хэтти, не желая посвящать Милли в подробности завтрашнего дня.

Если бы даже Хэтти задержала Милли дольше, та все равно не стала бы утомлять свою госпожу расспросами и оставила бы ее наедине с собственными мыслями. Горничная была озабочена предстоящей на следующей неделе собственной поездкой в Бидлингтон, где жила ее сестра.

Оставшись одна, Хэтти не спешила забраться в постель. Она пристроила подсвечник на письменном столе и приготовилась заняться делом, к которому не имела ни малейшего желания, но которое было необходимо. Она разгладила лист белой глянцевой бумаги, окунула перо в чернила и принялась за письмо.

«Дорогой папочка! — написала она и остановилась на мгновение, покусывая кончик пера, обдумывая продолжение. — К тому времени, когда ты прочтешь это письмо, ты должен будешь смириться с мыслью, что больше никогда меня не увидишь. Я прошу у тебя прощения за причиненное тебе горе, за тот неизбежный скандал, который вызовет моя смерть. Я старалась поступать в соответствии с моими представлениями о достоинстве и чести, хотя и должна была предвидеть, какими последствиями для тебя обернется мое поражение. Прошу тебя, папочка, постараться понять причины моих поступков».

Причины? Что она должна была писать о причинах? То, что ею двигало, было яснее ясного — она просто хотела отомстить за Дэмиана. Суждено ли ей быть убитой за это стремление? Она ненавидела страх, который неожиданно пробудился в ней в эту минуту: ей не хотелось умирать.

Одинокая свеча растаяла в своем гнезде, прежде чем Хэтти отложила перо и растерла сведенные судорогой пальцы. На объяснения у нее ушло целых пять страниц. Хотя она опасалась, что в письме ее много повторов, она все же не стала перечитывать его. Измученная своим тягостным занятием, Хэтти встала и потянулась. Взглянув на часы, она с ужасом увидела, что уже перевалило за полночь. Тогда она торопливо придвинула стопку бумаги и снова взялась за перо. В следующем письме, Джону и Луизе, она описала все в том же духе. Запечатывая письма, она думала о том, какие чувства испытает старший брат, прочитав ее предсмертное послание. Если она не вернется живой после этой дуэли, Джон, видимо, потребует удовлетворения у маркиза. Так и должно быть, потому что человек, которого Джон считал своим другом, будет повинен не только в гибели его брата, но и сестры.

Она вскочила со стула и отошла от стола. Торопливыми шагами она мерила комнату, пока холод не загнал ее в постель. Она закуталась в пуховое одеяло и уставилась в темноту, потому что не могла сомкнуть глаз. «Как странно, — думала она, — смерть приближается ко мне, а я не могу вообразить, что это может со мной случиться». На нее нахлынули воспоминания о Дэмиане. Когда пришло известие о его смерти, она почувствовала себя так, словно вместе с ним умерла и часть ее самой, хотя и в тот момент, и после она дышала, ощущала лучи солнца на своем лице и даже с юмором воспринимала политическое сумасбродство отца.

Теперь, когда пронеслись месяцы, прожитые с неуемной безумной целью, и она вплотную приблизилась к страшной черте, собственная смерть казалась ей всего-навсего слабым призраком. Смысл жизни и смерти для нее сосредоточился на весах, на одной чаше которых был Дэмиан, а на другой — ее отмщение убийце.

Мысли ее снова вернулись к сэру Джону, с его грубоватыми повадками, простодушием и искренней верой в дружбу с маркизом де Оберлоном. Возможно, ей нужно было рассказать ему все о них троих: маркизе, Дэмиане и Элизабет Спрингвилл. «О нет, — тут же подумала она, — это моя месть, мой долг перед Дэмианом». Внезапно, будто на нее снизошло озарение, она поняла, что ее единственная и самая главная в жизни цель не даст ей погибнуть. Она почувствовала в себе уверенность и силы. Нет, сейчас она была не похожа на прежнюю Хэтти, которая после смерти Дэмиана проводила в тоске дни и ночи, никого не подпускала к себе и являла собой безвольную тень.

Завтра, если она выйдет победительницей, она снова потеряет часть себя. Не станет гордого, открытого, смелого лорда Гарри — дерзкого двойника Генриетты Ролланд. Какой Генриетты Ролланд? Той, которая в последнее время выступала в двух ипостасях? Две части одной и той же Генриетты Ролланд блуждали по Лондону, и каждая из них выполняла свои обязанности — такие непохожие, но одинаково нужные. И как ни странно, по прихоти судьбы ее заклятый враг Джейсон Кэвендер сталкивался с обеими Генриеттами.

Однако Генриетте Ролланд, которая в свое время посетила костюмированный бал, подобные мысли не приходили в голову. На том вечере маркиз был для нее очаровательным и привлекательным мужчиной, а вовсе не убийцей Дэмиана — человеком, который привык брать от жизни все, что ему хочется, не останавливаясь ни перед чем.

Часы пробили один раз. Это значило, что пошел второй час ночи. Оставалось пять часов до прихода Милли. Интересно, догадается ли горничная о том, зачем ее госпожа отправится с сэром Гарри в парк в такой неугодный Богу час? С этими мыслями Хэтти погрузилась в сон.

Маркиз де Оберлон в сердцах хлопнул дверью и в небрежно наброшенном пальто с капюшоном выскочил из «Уайтса». Он был в такой ярости, что успел отмахать почти всю Бонд-стрит, прежде чем почувствовал неласковое дыхание ночи. Холодный воздух через распахнутое пальто забирался под его элегантный вечерний костюм. Он остановился и застегнул пуговицы, потом сердито рванул из кармана меховые перчатки.

Вероятно, его злость усиливалась неприятным ощущением стянутой кожи на лице от липкого шампанского и прикосновением еще не высохшего платка к шее. «Когда тебе выплескивают бокал шампанского в лицо, это, конечно, небольшое удовольствие», — подумал он. Тем не менее результат этого действия равен оскорблению — основному способу вызова на поединок до 1816 года. С тех пор дуэли стали не только устаревшим средством удовлетворения оскорбленной мужской чести, но и были объявлены вне закона. Уходили в область преданий те времена, когда брошенная в лицо перчатка знаменовала собой начало кровавой драмы, отобравшей жизнь у многих джентльменов еще при жизни его отца.

Маркиз вспомнил своего похотливого деда, старого аристократа, с чувственным ртом, в парике. Если бы он не сломал себе шею после неудачного прыжка лошади через чужой забор, то на следующий день его уложила бы пуля из пистолета одного из бывших друзей, которого он имел неосторожность оскорбить. После этого трагического события «бывший друг» деда так презрительно фыркал на его похоронах, что отец маркиза язвительно пробормотал на ухо своему подрастающему сыну, что он, дескать, не знает, считать ли это фырканье выражением печали или сожалением по поводу того, что этот самый «бывший друг» не успел собственноручно пустить ему пулю в лоб.

Лорд Оберлон остановился, увидев, что завладевшие его умом мысли привели его на Милсом-стрит, находившуюся в противоположном конце от его Беркли-сквер. Он повернул обратно. «Что за нелепость, — думал он, — я должен сражаться с молодым джентльменом, о существовании которого месяц назад даже не подозревал». Да, это был человек, которого Джейсон Кэвендер меньше всего хотел бы вызвать на дуэль. Окажись на месте Монтейта кто-то другой, например, сэр Файли, он отнесся бы к предстоящему поединку совсем иначе. Хотя унаследованное от отца отвращение к дуэлям и связанным с ними утратам несколько приглушило его ярость, он не мог вспоминать о сэре Уильяме Файли с меньшим презрением. Оберлон поймал себя на мысли, что даже сейчас с радостью скрестил бы с ним шпагу, если бы полностью был уверен в его неприглядной роли в том прошлом деле. «Черт бы побрал их обоих, Файли и Элизабет». Он прекрасно представлял себе, что Файли испытывал к нему лютую злобу, но этот пакостник слишком дорожил своей шкурой, чтобы делать это открыто. Что касается Элизабет, то он также знал, что к концу жизни она ненавидела его не меньше, чем своего совратителя. Усилием воли он заставил себя оборвать эти неприятные воспоминания. Элизабет мертва и давно покоится в могиле, и вместе с ней навечно скрылись в земле и ее ненависть, и ее боль.