Державный - Александр Сегень

Когда все насмотрелись на мёртвого Борецкого, Курицын вновь укутал его в аксамит и вместе с хозяином двора укрыл гроб тяжёлой крышкой. Покуда не стемнело, развели костерок около телег с гробами, но никто у этого костерка не усидел — все отпросились у Федьки, за коим окончательно утвердилась должность старшего, ночевать в избу. Федька остался один у костра, имея при себе чекан и острый кинжал, выданные ему при расставании Мамыревым. Ночь была лунная, но по небу бежали облака, то и дело укутывая мертвенный лик луны в чёрный свой аксамит. Когда сие сравнение взбрело на ум Федьке, он усмехнулся и внимательно огляделся по сторонам. В избе уже погас свет, луна спряталась в облаках, и лишь чахлый костерок кое-как освещал крестьянское хозяйство. Федька встал и решительно направился к гробу Борецкого. Там он сдвинул крышку, набрался смелости, запустил обе руки внутрь, распеленал руку покойника и принялся стаскивать с указательного пальца удивительный перстень. Но кольцо никак не снималось. Федька вытащил руки из гроба и отдышался. Сердце его стучало неистово, ноги подкашивались. Идти назад к костерку? Но ведь злодейство, можно считать, уже свершилось, и надо идти до конца. Федька вытащил из ножен кинжал, снова проник во внутренность гроба и довольно ловко отрезал указательный палец покойника вместе с перстнем. Снова запеленал труп, закрыл гроб крышкой, вернулся к костру. Не глядя, Федька достал из-за пазухи висящую на груди у него затяжную кишеньку и бросил в неё свою воровскую добычу. Если бы о Марфе Борецкой не ходили слухи как о колдунье, он бы, пожалуй, никогда не поступил подобным образом.

От пережитых непосильных волнений тягостная усталость навалилась на Курицына, он нагрёб себе под бок побольше сена и привалился щекой на руку. Вдруг луна вышла из-за туч и ярко-ярко осветила весь подлунный мир. Федька аж вздрогнул от неожиданности, привстал, оглянулся и увидел, как на гробе Борецкого медленно поднимается тяжёлая крышка, как сам мертвец выходит из своей домовины, спускает ноги с телеги, спрыгивает и идёт по направлению к костерку, возле которого сидит едва живой от страха Федька.

— Бог ты мой! — воскликнул Курицын, просыпаясь и тряся головой. В груди вместо сердца колотилась изострённая булава. Костер уже почти погас, луна снова скрывалась за тучами, но вдруг выпрыгнула из-под них на чёрное небо, озарив всё смертельным сиянием. Холодная беспалая десница легла на плечо Федьке, касаясь большим пальцем его шеи, брызгая кровью. Отпрянув и оглянувшись, Федька увидел белое, озарённое луной лицо Борецкого. Рот покойника медленно открылся, и чёрные крупные мухи стали вылетать из него, когда он заговорил:

— Где Иллюзабио? Отдай Иллюзабио! Верни мне Иллюзабио!

Дрожащими руками Федька стал вытаскивать из-за пазухи потайную кишеньку, но шёлковая бечёвка, на которой она висела, стала душить Федьку. Задыхаясь, он пал на колени и — проснулся. Луны не было, в костре тлели угольки, но Федька уже знал, что сейчас она выйдет и всё повторится, и она впрямь мощно выступила из-за туч, озаряя мир смертным светом. Из углей костра стала подниматься зловещая тень Борецкого, рука с отсечённым указательным пальцем протянулась к горлу Федьки, который не мог шевельнуться с места. Из распахнувшихся вежд и уст мертвеца прянули полчища чёрных огромных мух.

— Верни Иллюзабио! Отдай мне Иллюзабио!

Проснувшись в очередной раз, Курицын обнаружил себя лежащим в стороне от потухшего костра. На востоке загорались первые лучи утра. Горестно простонав, Федька хотел было пойти к гробу и вернуть покойнику его палец с перстнем, но вместо этого рухнул ничком и уснул мертвецки, будто провалился в чёрную яму, без снов, без чувств.

Его разбудил Илья.

— А, это ты, — пробормотал Федька. — А я только что уснул вот, всё сторожил.

— Можно ихать, — сказал Илья. — Вси готовы.

Помолясь и позавтракав, тронулись в путь, имея за спиной быстро поднимающийся в небесный купол круг солнца. Через пару часов перебрались по мосту на другой берег Шелони возле Солцы, там, где одиннадцать дней назад произошла знаменитая битва. О ней напоминали стаи ворон, кружащиеся над полем и лесом, изглоданные остовы лошадей, а кое-где даже ещё и людей, искореженные доски щитов и доспехов, поломанные древки копий и ослопов, охвостья стрел... Федька и Илья ехали, оглядываясь по сторонам и тяжко вздыхая.

Миновав поле брани, ехали, уже имея солнце впереди справа, почти над самой головой. Сон стал морить Федьку, и, укрыв голову убрусом, он заснул. Его разбудили, когда следовало предъявить опасную грамоту псковской заставе, расположенной в пятнадцати вёрстах от Новгорода — вот докуда добрались враги вольности! Вскоре всё было улажено, и поезд смерти двинулся дальше своею дорогой. Спать уже не хотелось, и Федька с удивлением размышлял о том, что от ночных его страхов не осталось и следа. Можно было бы и теперь незаметно приоткрыть крышку гроба и засунуть туда отсечённый палец, вернуть мертвецу похищенное, но Федька не чувствовал никаких раскаяний и даже уверял самого себя, что ночными ужасами искупил свой грех.

Вскоре показались купола церквей Юрьева монастыря, дорога свернула влево, обошла озерцо Мячино с белеющей на его берегу Благовещенской церковкой, и взору путников предстало великолепное зрелище самого богатого города Руси, вознамерившегося стать самым богатым городом Литвы. По широкой низине устремляли свой бег волны Волхова, а по обе стороны реки, сколько хватало глаз, растекались бесчисленные постройки. За могучими стенами и башнями Детинца, построенного легендарным Рюриком и затем одевшегося в камень, возвышались золотые купола Софийского собора Ярослава Мудрого. Крепкий мост соединял Софийскую и Торговую стороны, под ним туда-сюда сновали кораблики в бесчисленном множестве. И вся эта громада древнего города надвигалась, приближаясь, и слезами наполнялись глаза от осознания величия волховской твердыни. «Красив ты, Господин Великий Новгород, — думал Федька с сильным чувством. — И роднее тебя нет. Но суждено, суждено нам с тобой расстаться!»

Объехав стороной весь Людин конец, стали двигаться по улицам Загородного конца. Новгородцы с непокрытыми головами встречали угрюмый поезд, весть о том, что Борецкий со товарищи возвращается домой лежа, летела далеко впереди повозки, на которой сидел Федька рядом с ограбленным им гробом. Вот уж пошли и высокие, великолепные здания, принадлежащие самым богатым людям Новгорода, — начинался Неревский конец, место проживания большей части господы — знаменитейших купцов и бояр, гнездо сторонников вольности, независимости от Москвы и присоединения к Литве. Показались и верхушки деревьев сада, в котором утопал Чудный дом Марфы Посадницы. Сама она стояла у ворот в окружении своей многочисленной свиты, и, увидев её, Федька почувствовал, как шёлковый шнурок, на котором висела кишенька, содержащая палец Борецкого, вновь стала душить его. Резко выпрыгнув из телеги, Федька громко возопил:

— Граждане новогородские! Я — Фёдор Курицын, сын купца Василья Фёдоровича, жителя Торговой стороны. Я был в Шелонских бицах при Димитрии Исаковиче Борецком и вмисти с ним попал во плен. Своими очами видел, як ссикли ему буйну голову по приказу Московского князя Ивана Васильевича. Не могу ныне взирать на горе матери его! Душа лопнет! Отпустите меня, добры люди!