Кофе на утреннем небе - Ринат Валиуллин

Пока она молчала, я вёл внутренний диалог с самим собой: «Ревность поливаешь в горшке, кто-то что-то сказал или подумал, вечер испорчен, на х… нашу жизнь, займёмся садоводством. Поковыряемся в чужом навозе, веки опухнут от влаги, губы от злости, грудь будет колыхаться от негодования, сколько страсти впустую. Я не стал спорить оправдываться убивать, я знаю чем тебя успокоить, спирт и инъекция любви – двадцать кубиков, все твои слёзы погружу в ванну объятий, там бы купались всю ночь, чтобы утром смеяться над растением, которое засохло в горшке».

– Не надо, – убрала она мою руку.

«Если тебе не удалось её перезагрузить, жди пока сядут батарейки», – подсказывал мне мозг то, что я давно уже и сам знал.

«Видимо, постель и есть моя кожа», – снова вернулся я мысленно к своим шкурным интересам, забираясь в обитель сна, глядя на Марс, который мерцал ещё в ночной оболочке комнаты, своей инфракрасной точкой зрения. Его сиятельство – телевизор. Я выдавил красный прыщ на лице неба, взглядом среди других. Сам себе говорю: «Я хочу на Марс». Недоверчиво, тонкой губой усмехается месяц моему желанию. «Да, ты прав! Я даже развестись не могу ради любви, какой тут может быть Марс». Надоело всё: луна, солнце, люди, в шесть утра ни до кого, один переживаю эту рань. Жена спит. Выхожу на кухню, понимаю, что кухня тоже надоела, возвращаюсь обратно не открывая холодильника. Снова смотрю на Марс. До планеты несколько лет ходу, там нет ни кислорода, ни воды. Я согласен и без, без любви, без машины, без телефона, безусловно, найти то, чего мне не хватало здесь, в пустоте бесконечной истины. Ради этого бы кинулся сакраментально, я бы вылез из кожи, но как ей об этом сказать, я не знал.

Заснуть я не успел. Как назло разболелся зуб, и весь мир уже не имеет значения, чувствуешь себя эмбрионом с одной извилиной, с одной мыслью, остальное уже не волнует, у меня разыгрался каменный нерв, именно ночью, когда тебе и так нечем занять бесполезные мышцы. Боль проникла в мысли и пытается там уже наводить свои порядки, когда тень от города спит, спят даже бродячие псы. Чёрт, у меня разболелся клык. Я начал ворочаться, разбудил жену:

– Что с тобой, не спится?

– Зуб.

– Сильно? – обняла она меня. Я попытался себя успокоить, но ни одно объятие не может спасти от боли, каждая клетка в клетке, весь организм сдался без боя. Я освободился от женских рук, встал и пошёл на кухню. Закинулся спазмалгоном, сделал себе раствор соли и соды с водой, попытался выполоскать эту боль, взбивая во рту жидкость в шампанское, сплёвывая то и дело, и поглядывая на себя разбитого в зеркало. Лицо моё было искажено, будто разбит был не я, а зеркало. «Если представить зуб больной личностью, дрожащую плоть – обществом, когда его лихорадкой колотит, каково влияние нервного гения на историю», – посетила меня неожиданно не менее больная мысль. Я понимал причину этой боли. Я знал, где её эпицентр.

* * *

Я проводил её до станции метро. Лёгкий поцелуй на прощание. «Женщины уходят, они всегда уходят куда-то, остаются мужчины, они всегда мужчины». Я не ждал хорошего от новых контактов, во мне уже не было того юношеского возбуждения, когда ещё целый вечер, а возможно, и ночь я хранил бы её прикосновение, её запах в своей памяти, всякий раз рисуя в уме картины нашего следующего свидания. Хладнокровие – вот что показали бы анализы моего нынешнего состояния. На смену тем чувствам явились железобетонные. В каждом зачатии своя кончина. Обычно то, чем не дорожишь действительно не имеет цены. В голову пришли строчки: «Да, да, ты не была принцессой, я не был принцем, мы отказались от ветчины, отрезанной от свинства».

Мы курили вместе с окном одну сигарету на двоих. Я молчал, оно мне открыло своё. У него там на улице пожелтевшее сукно и тихий ужас осени. Там пластик домовых зрачков, безрыбье улиц, светило рыжее бочком, бочком, пыталось небу наступить на скулы, которые зажали хладнокровно синеву, закрыв в хлеву своём зверей, съедая покоровно облака. Вдали я видел на подходе с юга: слонихи, слоники, слоны. На Западе просматривался фрагмент верблюда, который мирно щипал траву. Много ли надо человеку для счастья, много ли кофе, много ли женщин, я уезжал от него всё дальше, хотя зловеще звучит. Улетал вместе с дымом, но всякий раз возвращался.

Целый день на работе я чувствовал непреодолимое желание вернуться домой. Меня даже не пугал страх, что там тебе будет пустынно и одиноко, как страх новых улиц и площадей, нового моря и пляжа, новых лиц, у которых ты вызовешь недоумение. Я думаю, почему я здесь в кресле, и это не кресло легкомоторного самолёта, который мог бы меня перенести запросто в любую часть Европы (когда летишь, а внизу скомканная бумага Альп), и даже не кресло того самого катера, который вышел рано утром из гавани наловить рыбы на салат с тунцом в открытый средиземный аквариум. Почему так получилось с кем-то, только не со мной, чем я хуже, каким местом я не вышел? Я, конечно, вытащил из колоды будней козырную карту, но почему такую мелкую? Да, я и есть мелкий козырь, надо это признать, и дам я бью не козырных. Сегодня я снова лягу на неё, а потом сразу в биту, спать до утра, потом снова в кресло. С другой стороны, должно же когда-то наступить время, когда налетался уже, насмотрелся, почувствовал себя самодостаточным, когда уже пора открывать тайны своей давно потерянной внутри Атлантиды. «Да, кстати, завтра утром это будет кресло стоматолога», – вспомнил я, что записался к доктору. Я дыхну на него «Хеннесси», а он мне скажет: «Коньяк хороший, зубы ни к чёрту».

* * *

– Ты на меня смотришь?

– Я люблю смотреть, как ты моешь посуду, – отвлёкся я от журнала, – стройный бокал вытирает бокалы, это могло бы быть неплохим этюдом.

– Ага, а стало базовым материалом. Самое трудное для женщины – сидеть сложа руки, – вешала бокалы ножками вверх на железные рельсы сушилки жена.

– Нет, гораздо сложнее наблюдать, как этим страдает твой мужчина, – засмеялся я своей критике. Я сидел на кухне и читал, каждое слово наживляя на вилку, выплёвывая сухожилия. Статья была научной, о нейролингвистических способностях человека, населённой безумным количеством терминов. Вникал под шум бьющейся воды и хруст фарфора в раковине, который издавала жена, скрипя чипсами бытового однообразия. Разбираясь в деталях научного материала, я чувствовал, как мозг мой потеет, жёлтый необразованный детёныш, пытаясь уловить суть. И в это время кто-то входит со своим оркестром, начинает играть на бытовых инструментах, раздувая меха холодильника, до тех пор, пока не найдёт своей заднице места или аплодисментов твоего языка.

– Как быстро ты справилась с посудой. Я бы ковырялся неизвестно сколько.

– Да, сидеть у тебя получается лучше, – без злобы пошутила жена.

– Чай ещё будешь? – пытался удержать я в голове идею статьи, нажитую непосильным трудом.

– Да, я уже поставила, – на лету бросила мне жена.

Этот кто-то уходит за занавес за дверь, вместе со всей труппой, несмотря на то что та скоро будет освистана овациями публики в виде кипящего чайника. Снова выйдет, поклонится, доставая сладости, заварит чай и тогда уже аплодировать придётся мне.