Ярмарка - Елена Крюкова

Боль сцепляла голову обручем. Боль вонзалась в виски длинными стальными иглами.

Снег заметал пустынную мать на коврике посреди богатой улицы, плечи Марии, корзину с газетами; усыпал круглыми алмазами ее голую, больную голову.

Ковыляя в ботинках по скользкой брусчатке, Мария дошла до трамвайных рельсов. Трамвай зазвенел, подкатывая к остановке. Двери раскрылись перед ней, будто приглашая.

И она поднялась по ступеням.

– Куда трамвай идет?

– На Московский вокзал, разве не видно? Осторожно, двери закрываются! Следующая остановка…

К ней подошла кондукторша. Молча воззрилась на нее: плати, мол!

Мария достала из корзины газету и протянула ей.

– Заплатите! – прокричала, сквозь гам и толкотню, кондукторша.

Мария улыбнулась и покачала головой.

– А денег нет, не езди трамваем! Езди на такси! – зло проорала кондукторша прямо в лицо Марии.

Рядом захохотали:

– Ну что вы, ну пусть женщина едет… Видите, она же с корзинкой, она же из деревни, может, города не знает… Может, на обратный путь не хватает…

– Ну ради праздничка, ведь сегодня праздничек, царя нового мы выбрали, ну простите ей! Ну пусть едет… Прокатится…

– Выходи! Или плати!

Кондукторша толкнула Марию.

Двери закрылись, длинно шипя.

Мужская рука протянулась и небрежно подала кондукторше мелочь.

– Возьмите, я заплатил за нее…

«Он заплатил за меня, – холодея, подумала Мария, крепко прижимая к боку корзину. – Он заплатил за меня… купил меня. На одну поездку. Меня купили… на одну поездку в трамвае…»

– Спасибо вам, – сказала Мария и вынула газету из корзины. – Держите!

Мужчина, в кожаной кепке, дергая небритой щекой, взял газету у нее из рук, прочитал заголовок и насмешливо, громко сказал на весь трамвай:

– «Друг народа»? Какая чепуха! Чушь какая! Все не угомонятся никак, дураки! Кому это, блин, надо! Ре-во-лю-ци-о-нэ-э-эры! Жить нормально надо! Жить! А не революции устраивать!

– А мы нормально живем?! – злобно крикнула кондукторша, плотнее усаживаясь на своем законном месте, прижимая к широкому животу ободранную сумку с деньгами. – Нормально?! Вы так думаете?!

Трамвай гремел, трясся всем железным телом, гудел, с лязгом и звоном во тьме продвигаясь по сельдяным рельсам вперед и вперед, заметаемый снегом.

Скоро вокзал?

Да, скоро, скоро. И ты вылезешь там, у вокзала. Да только ты не сядешь в поезд и никуда не уедешь. Ты раздашь все газеты, сядешь на каменный пол у пустой корзины и заплачешь пусто, очумело. И все будут глядеть на тебя, пальцем показывать и смеяться, и никто не подойдет к тебе, не приголубит, не пожалеет, не погладит тебя по бедной твоей, больной голове.

– Московский вокза-а-ал! Конечная! Выходим, побыстрее выходим!

Конечная. Конец пути. Надо выходить. Ничего не поделаешь. Приехали.

Мария, с наполовину опустелой корзинкой, пробралась к выходу, спрыгнула со ступенек на засыпанный снегом, скользкий асфальт.

«Нет тут дворников, что ли, не отскребают ничего, снегу дают разгуляться…»

Пошла, побрела туда, куда и все шли, в толпе, вместе с толпой.

Далеко, потом все ближе, ближе, горел, пылал белый короб вокзала, и далеко по вокзальной площади разносился голос, объявлявший прибытие и отправление поездов. Мария не стала спускаться в подземный переход. Пошла поверху, прямо по площади, под морды автобусов, под рыла машин, и фары слепили, и шоферы гудели в истерике, а эта безумная баба шла, все шла и шла, не глядя на свою близкую смерть, неся на локте деревенскую, из старой лозы, корзину, и снег присыпал крупной солью газеты, – и так, под заполошный гул машин, Мария перешла площадь и вошла внутрь вокзала, в тепло, в дорожную сутолоку живого народа.

Задрала голову. Люстра огромная, дикая, как тонущий, мигающий всеми бортовыми огнями корабль, плыла, висела над ней. Золотая, медная, брызгающая во все стороны, на затылки и кепки, на ушанки и пилотки, кипящим машинным ли, подсолнечным маслом.

– Любовь моя, – сказала Мария люстре, – свет мой…

Светлые, дикие, хрустально-холодные глаза Степана мигнули, высверкнули ей, как из-за тюремной решетки, из огней люстры.

И нежные, тоже светлые, тоже прозрачные глаза Федора ясно раскрылись, обдали жаром, пьяным весельем, искрой горящей печной головни.

Народ толпился, бежал, толкался, гудел; обтекал стоящую с корзиной Марию, как остров. Народу дела до нее не было. Народ опаздывал, а может, к сроку поспевал. Купал друг друга в слезах. Глядел на часы в страхе. Хохотал, сжимая в крепких, детских объятьях встречи: наконец-то! Приехала… Приехал…

– Эй, а вы не знаете, почему там – омоновцы с овчарками стоят? Ну, там, у того входа?..

– Да, говорят, вокзал заминирован…

– Опять!.. Кому ж это все надо, взрывы эти!..

– Езжайте спокойно, никто ничего не взорвет, глупости какие, это просто ребята тюремный эшелон сопровождают, с овчарками…

– А видал, какие овчарки-то?.. Откормленные… Морды – круче, чем у волков…

– Они лучше нас с тобой едят, милая, так-то…

Все куда-то бежали, чего-то боялись, чему-то смеялись. Все ждали и не дожидались. Любили и не долюбливали. Все опаздывали – и, да, не успевали, и поезд уходил, мигнув на прощанье огнями последнего, сиротского вагона. И роскошный, специально для богатых, богатый, красивый, будто лаковый, поезд, где билеты в купе стоили ой-ой-ой, а билеты в СВ – ай-яй-яй, только вздыхай, простой люд, – подкатывал к перрону, и те, кто смог билеты на него взять, торжествуя, садились в ароматные и кружевные вагоны, зная: вот это все оплачено, и это все – у них не отнимут.

Как же вы уверены! Как же вы доподлинно знаете, что – не отнимут!

А если – отнимут?

Лети, поезд, лети по серебряным, как рыба чехонь, долгим, как жизнь, рельсам! Да не разбейся. Ты на волосок от крушенья! А пассажиры твои хохочут. Икру в ресторане едят! Рябчиков жареных! Коньяк пьют прекрасный, выдержанный, цвета янтарной смолы, не водку плохую…

Водка бывает или хорошей, или очень…

Мария выхватила из корзины газеты.

– Держите! – Совала в руки людям. – Вся правда! Вся…

– Врешь ты, тетка, все, – весело сказал пацанчик в черной обтерханной «косухе», катая в зубах окурок, – какая же в газетах – правда?

Кто-то уже читал. Кто-то швырял в мусорный ящик: реклама поганая! Кто-то совал в карман, грустнел лицом.

Кто-то тихо плакал, с газетой в руках, глядя на лицо Марии.

Корзинка пустая. Как быстро. Как быстро кончилось все.