Дым и зеркала - Нил Гейман

И что теперь?

Он не может ее убить. Он никого и ничего не способен убить. От зеленой мышеловки запахло едким, дно стало липким от мышиной мочи. Держа на вытянутой руке, Рейган вынес ее в сад.

Поднялся легкий ветерок. Луна была почти полная. Опустившись на колени в жухлую траву, он осторожно поставил мышеловку на землю.

Потом открыл дверку из маленького зеленого пенала.

– Беги, – прошептал он, стесняясь звука собственного голоса под открытым небом. – Беги, маленькая мышка.

Мышь не шевельнулась. Он видел лишь кончик ее носа у дверки мышеловки.

– Давай же, – подстегнул Рейган.

Ярко сияла луна. Ему было видно все до последней детали, очерченное светом и тенью, но лишенное красок.

Он подтолкнул мышеловку ногой.

Тогда мышь шмыгнула на волю. Она выскочила из мышеловки, на мгновение остановилась, повернулась и побежала в лес.

Потом снова остановилась. Поглядела в сторону Рейгана. Рейган был убежден, что она смотрит прямо ему в лицо. У нее были крошечные розовые лапки. Рейган испытал почти отеческое чувство. И мечтательно улыбнулся.

Стремительный росчерк серого в ночи, и, тщетно трепыхаясь, мышь повисла в пасти большого серого кота, глаза которого горели зеленым огнем. А потом кот исчез под кустами.

Рейган было подумал, не погнаться ли за котом, не попытаться ли освободить мышь из его зубов…

Из леса раздался резкий вскрик. Просто ночной звук, но на мгновение Рейгану показалось, что прозвучал он почти по-человечески, точно женщине сделали больно.

Маленькую пластмассовую мышеловку он зашвырнул как можно дальше. Он надеялся услышать удовлетворительный стук, когда она обо что-нибудь ударится, но она беззвучно пропала в кустах.

Тогда Рейган вернулся в дом и плотно закрыл за собой дверь.

Этот рассказ я написал в квартирке на верхнем этаже крохотного дома, бывшего каретного сарая в Эрлзкурт. Его вдохновила статуэтка Лайзы Снеллйнгс и воспоминание о пляже в Портсмуте, когда я был ребенком: ноющее дребезжание, какое издает море, когда волны скатываются с гальки. В то время я писал последнюю часть «Песочного человека», которая называлась «Буря», и отрывки шекспировской пьесы дребезжат и через нее тоже, так же, как дребезжали, трещали и гремели тогда у меня в голове.

Самое время записывать –

Нынче, под шорох гальки и шорох волн,

Под моросящий дождик – холодный, холодный,

Тихонько стучащий по жестяной крыше.

От этого стука не слышно собственных мыслей,

А ветер негромко скулит. Уж поверьте,

Сейчас

Сползти бы мне к черным волнам,

Но это же глупо – уж слишком черны тучи.

«К Тебе взываем – преклони

Свой слух, и моряков храни».

Старинный гимн поневоле пришел на ум –

Вот-вот он сорвется с губ,

А может, уже сорвался, право, не знаю.

Не стар я, но, пробуждаясь, терзаюсь болью –

Обломок погибшего корабля.

Взгляните на эти руки,

Их волны морские ломали:

Пальцы искривлены,

Словно солью морской изъеденные коряги.

Сколько таких после шторма

Валялось на берегу!

Перо я держу по-стариковски…

Отец мой такое море звал «вдоводелом».

Мать говорила: «Море – всегда «вдоводел»,

Даже когда оно – серое, гладкое, словно небо».

И была моя мать права –

Отец утонул в полный штиль.

Интересно – вынесло кости его на берег?

Можно ли их опознать?

Ведь они уж

Искривлены и до блеска наглажены морем.

Мне было семнадцать тогда,

И я был нахален,

Как каждый мальчишка,

Готовый любиться с морем!

Я матери обещал – моряком не стану,

Она меня отдала учиться торговле

В писчебумажную лавку.

Дни проходили

Средь стопок бумаги и связок перьев…

Но когда она умерла – на ее сбереженья

Я купил себе лодку. Я отыскал отцовы

Пыльные сети и верши его на омаров,

Набрал трех матросов (все старше меня) –

И забыл про чернила и перья.

Были хорошие месяцы, были плохие.

Море было холодным, холодным,

Море было – горечь и соль,

Руки сети стирали в кровь,

Каждый линь – опасный убийца.

И это бы я не сменял

Ни на что на земле… тогда.

Морская соль пропитала мой мир,

И казалось – я буду жить вечно.

Я буду носиться с волны на волну –

Под крепким ветром,

Под солнцем, что бьет в спину,

Я буду лететь быстрей,

Чем на конной четверке,

По волнам в кипенной пене!

Вот это – жизнь!

Море капризно, и этому учишься быстро.

В день, о котором пишу,

Переменчивым было оно и насмешливо-злым.

Дул ветер, казалось, со всех сторон разом,

Буянили волны, я моря не мог понять.

До берега – далеко… и тут я увидел руку.

Что-то, что поднималось из серой воды.

Я вспомнил отца – бросился на нос

И закричал в голос.

Нет ответа – лишь одиночество чаячьих криков.

(Белые крылья биеньем заполнили воздух.)

И вдруг

Гик деревянный ударил меня в затылок.

Медленно – помню – ко мне приближалось холодное море –

И обняло, и поглотило, и мной овладело.

Во рту – вкус соли.

Морская вода и кости –

Вот и весь человек:

Так говорил мне в детстве торговец

Из лавки писчебумажных товаров.

Я думал – не зря же воды,

Вырываясь из женского чрева,

Готовят наше рожденье.

Наверное, воды эти на вкус –

Точь-в-точь как морская соль.

Наверное, я вспоминал и свое рожденье.

Подводный мир был расплывчат –

Холодный, холодный…

Наверно, я вправду не видел ее – трудно поверить.

Безумие, бред, или воздуха не хватало,

А может, и просто удар – вот и все виденье.

Но снится она до сих пор мне,

И в этих снах – несомненна.

Древняя, словно море, юная, словно пена,

Искала глазами раскосыми –

И глядела.

И я понял: я нужен ей.

У морских обитателей нет, говорят, души,