Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942-1943 - Адольф фон Эрнстхаузен

Итак, на следующее утро мы с Нитманом снова тряслись в седлах по дороге в соседнее село, где располагались штаб дивизии и медицинская служба. Новый старший врач дивизии, пожилой господин, внимательно осмотрел меня и вынес диагноз: я находился в таком состоянии изнурения, что требовалась моя госпитализация в лазарет на родине. Никаких моих возражений он не принимал. Он выдал мне письменное предписание, в котором всем медицинским службам предлагалось обеспечить мое препровождение в тыловой госпиталь.

Генерал был в отъезде, так что мне не пришлось предстать перед ним с врачебным заключением. Мы снова сели в седла, и мне потребовалось некоторое время, чтобы полностью осознать свое новое положение. После этого меня заполнило счастливое чувство: для меня эта война закончилась! И эту мировую войну мне удалось пережить! Но тотчас же вслед за этим на сердце у меня начали скрести кошки. Неужели я уже в последний раз ношу на своих плечах поношенную форму командира одного из фронтовых подразделений? И уже в последний раз ощущаю под собой конскую спину?

Наши хорошо ухоженные лошади двигались вперед мощной рысью. Я еще раз ощутил радость быть конным воином; как я тогда думал – в последний раз. Разумеется, я не мог тогда предвидеть, что мне еще предстоят самые интересные сражения в моей жизни – в Хорватии и что мне во время их представятся богатейшие возможности погарцевать верхом.

Так мы добрались до командного пункта артиллерийского полка. Полковник и адъютант дружески попрощались со мной и пожелали мне скорейшего выздоровления.

Вечером они снова собрались проводить меня, все те офицеры, с которыми я делил фронтовые бои и будни: Герд Мейер, Лампарт, мой адъютант и Нитман. Не смог присутствовать только командир 2-й батареи, поскольку он должен был удерживать передовые позиции. Соленый юмор, который обычно царил на наших совместных сборищах, остро приправляя разговоры, на этот раз как-то никак не проявлялся. Воспоминания о совместных тяжких испытаниях перемежались с разговорами о будущем родины, и в конце концов возник большой вопрос: почему?

Пока мы обсуждали этот вопрос, я еще раз обвел взглядом присутствующих, запечатлевая в памяти лица ставших мне столь близкими людей. При этом я прекрасно понимал, сколь различны по своему происхождению и характеру эти люди, с которыми свели меня превратности войны и с которыми вместе мы тащили одну и ту же лямку: Нитман, на редкость чувствительный человек атлетического телосложения из Нижней Саксонии, с лучистыми голубыми глазами, врач, поэт и солдат, сочетающий в себе все эти призвания; Герд Мейер, сын вюрцбургского профессора и юрист с острым очкастым лицом интеллектуала, противоречивая натура, холодно-высокомерная, саркастическая и вспыльчивая, несдержанная, но всегда готовая к бою; мой незатейливый адъютант с невозмутимым выражением лица и рассудочной душой своей бранденбургской родины; и Лампарт, жилистый, веснушчатый, всегда добродушно настроенный и альтруистичный житель Верхней Баварии.

С прощальным напутствием выступил Герд Мейер как самый старший из присутствовавших офицеров. Он сумел найти такие хорошие слова, что они уменьшили еще жившую во мне горечь расставания.

Свою ответную речь я завершил следующими словами:

– Когда я обвожу взглядом наш тесный дружеский круг, то должен сказать, что на фоне потерь, понесенных дивизией и нашим подразделением, мы еще оказались счастливчиками. Но потеря одного человека, который обязательно должен бы сегодня быть в нашем кругу, наносит мне глубокую сердечную боль: это лейтенант Людвиг. Вы, Мейер, во время боя за Изюм и вы, Лампарт, в аду сражения за Индюк были ранены, но вы оба смогли остаться в строю. То, что вы сделали, демонстрирует силу духа, которым мы проникнуты. Я надеюсь, что этим наша тесная община уплатила кровавую дань судьбе. И, лелея эту надежду, я испытываю еще одно страстное желание: чтобы мы все в том же тесном кругу могли собраться и после окончания войны, чтобы отпраздновать нашу встречу.

Увы, этому не суждено было сбыться; и я больше не увидел ни одного из моих верных друзей и сослуживцев. Никому из них не дано будет прочитать эти строки, которыми я хотел бы воздать дань им и их солдатам. Герд Мейер и Лампарт пали в боях вскоре после моего отъезда, Нитман погиб несколькими месяцами позже, а моего адъютанта убили почти в самом конце войны.

От Северской до места погрузки на воздушный транспорт в Крымской еще действовал отрезок железнодорожного пути протяженностью около пятидесяти километров, который следовало преодолеть как можно быстрее, поскольку запасы горючего для транспортных самолетов на кубанском плацдарме сокращались с огромной быстротой. Мы были переброшены в этот регион, чтобы захватить нефтяные месторождения Кавказа. И поистине насмешкой судьбы выглядела ситуация, когда мы, находясь так близко к нефтяным промыслам, были вынуждены отступать при катастрофическом недостатке горючего.

Я отправился в путь на товарном поезде, груженном орудиями и прочим вооружением, два первых крытых вагона которого были набиты ранеными. Носилки стояли впритык друг к другу. На них лежали тяжелораненые. На краях носилок кое-как пристроились, скрючившись, легкораненые. Я же, единственный офицер и единственный не раненый, а больной в этом транспорте, сидел на своем рюкзаке у двери, страдая от того, что моим негнущимся ногам почти не было свободного места.

Легкораненые надеялись на перспективу вернуться на родину, поэтому их лица светились, несмотря на боли и трудности, которые они испытывали. Тяжелораненые по большей части лежали в забытьи, многие из них с восково-желтыми лицами, уже отмеченными печатью скорой смерти. Время от времени из их груди вырывались душераздирающие стоны боли. Передо мной лежал на животе одетый в вязаную кофту коренастый молодой человек. Обеими руками он держался за свою коротко стриженную голову. Разрывом снаряда ему оторвало обе ягодицы. Он должен был испытывать безумные боли, поэтому он непрестанно стонал сквозь зубы. Некий фельдфебель, сам раненный, обратился к нему:

– Наш бедный Иван! Тяжко же тебе приходится. Но не плачь, Иван. Умереть ты не умрешь. Тебе пока что больно. Но скоро ты уже будешь в лазарете, на настоящей постели. Тебе вколют что-нибудь такое, что больно не будет, а там и выздоровеешь. Мы позаботимся о том, чтобы с тобой обращались как следует. Ты же храбрый солдат и всегда был хорошим товарищем. Мужайся, Иван, мужайся!

«Хиви» – лишь по словам фельдфебеля я понял, кем был этот раненый, – слегка повернул голову набок и бросил на фельдфебеля благодарный взгляд. Он даже улыбнулся. Хотя он, скорее всего, не понял всех сказанных ему слов, общий благожелательный смысл был вполне понятен (как верной собаке. – Ред.). Он снова уткнул лицо в ладони, но уже не стонал.

Другой раненый неподалеку от меня простонал: «Воды!» Я протянул ему свою фляжку с холодным кофе.

Время в медленно тянущемся составе проходило среди стонов, хороших советов и помощи друг другу.

Внезапно поезд остановился. Дверь вагона распахнулась. Единственный санитар, который сопровождал эшелон и ехал в другом вагоне с ранеными, просунул в наш вагон голову и крикнул: