Последний год Достоевского - Игорь Волгин

Он видел такое равноценное бытие и в Млодецком: на его глазах оно подходило к концу.

Князь Мышкин и Ипполит Млодецкий

…Млодецкого везли через весь город: по Литейной, Кирочной, Надеждинской, через Невский, по Николаевской. Его везли на высокой черной колеснице, запряжённой парой лошадей. Он сидел спиной к кучеру, и руки его ремнями были привязаны к железной скамье. На груди болталась чёрная доска с надписью белыми буквами: «Государственный преступник». Из-под бортов чёрного арестантского халата виднелась белая рубашка. Днём раньше боявшийся простыть, сейчас он относился к этому вполне равнодушно[413].

Говорили, что перед выездом из крепости ему дали напиться чаю.

Сквозь мерный гул толпы прорывались смех и шутки, как свидетельствует очевидец, «подчас даже и очень циничные»[414]. (Через год, когда будут казнить пятерых первомартовцев, толпа встретит казнь гробовым безмолвием.) Народ валом валил за процессией, которую замыкала телега: ломовой извозчик должен был увезти труп.

Млодецкий был ещё жив.

Свидетель казни (тот, который был с биноклем) вспоминает: «Лицо этого человека с рыжеватой бородкой и такими же усами было худо и жёлто. Оно было искажено. Несколько раз казалось, что его передергивала улыбка»[415].

Воспоминания эти были опубликованы через тридцать семь лет после описываемых событий. Но у нас есть ещё один источник: газетные отчёты (кстати, сам факт их существования – знамение прогресса: ни в 1826-м, ни в 1849 году русские газеты не смели публиковать собственную информацию о такого рода происшествиях).

«Лицо его было покрыто страшною бледностью, – сообщает корреспондент «Голоса», – и резко выделялось своею одутловатостью из-под чёрной одежды; блестящие глаза его беспокойно блуждали в пространстве. Густые чёрные брови, нисходившие к носу, придавали ему весьма мрачный и злобный вид, который иногда неприятно смягчался лёгкой насмешливою и стиснутою улыбкою правой половины некрасиво очерченного рта»[416].

Описание «Нового времени» отличается известной специфичностью: по словам газеты, Млодецкий «представляет собою чисто еврейский тип самого невзрачного склада». «Некоторые утверждали, – продолжает репортер, – что он будто бы улыбался. Мы не могли принять за улыбку болезненно кривившиеся черты»[417].

Об этой улыбке писали и подпольные народовольческие листки: в них она именовалась «геройской». Выражение лица на месте казни становилось аргументом политическим.

…Влекомый неведомым ему и отвращавшим его миром русской революции, пытавшийся изобразить этот мир в «Бесах» и «Подростке», не пропускавший ни единой подробности текущих политических процессов, знавший все обстоятельства казни своего соседа по Старой Руссе – Дубровина, Достоевский в первый и последний раз увидел, как ведёт себя на эшафоте представитель нового, столь мучившего его поколения: человек, чей возраст ненамного превышал возраст Алёши и Ивана Карамазовых.

Млодецкий был доставлен на площадь в 10 часов 40 минут. Палач Иван Фролов[418] (это был он: другого пока не находилось на всю Россию) приступил к делу: «Рослый, сильный, упитанный и хорошо одетый человек (он был в тёплой поддёвке. – И.В.) подошёл спокойно и, как говорится, «истово» к хилому, измученному, привязанному к своему сиденью и безобразно наряженному человеку. Он отвязал его, но не освободил его рук от ремней, а напротив того, подтянул их ещё покрепче. После этого он так же «истово», почти ласково повёл его, легонько прикасаясь рукой к его спине, как иногда делает радушный хозяин, подводя гостя к закуске»[419].

Десять минут простоял Млодецкий у позорного столба, слушая чтение приговора и ожидая конца. Может быть, как и приговорённого в «Идиоте», посещали его мысли посторонние и «недоконченные»: «…вот этот глядит – у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела». (Самому автору «Идиота» тогда глубоко врезалось в память, как, окончив чтение, аудитор аккуратно сложил бумагу и опустил её в боковой карман.)

…В передней генерала Епанчина князь Мышкин ведёт беседу с лакеем. Князь рассказывает о виденной им в Лионе смертной казни: преступника (как и Тропмана в очерке Тургенева) возводят на гильотину.

«Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог её доводят? – говорит Мышкин. – Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: “Не убий”, так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя».

Это – совершеннейшее неприятие института смертной казни – с явной опорой на один библейский текст («не убий») и с косвенным отрицанием другого («око за око»).

Не помогают ли суждения князя Мышкина ответить на поставленный выше гипотетический вопрос: о возможном отношении Достоевского к казни первомартовцев?

«Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление, – продолжает князь. – Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу… непременно ещё надеется, что спасётся, до самого последнего мгновения… А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете».

Вспомним, что в строгом юридическом смысле Млодецкий даже не был убийцей: тем несоразмернее наказание.

Смертная казнь переживалась Достоевским трижды: реально («изнутри») – 22 декабря 1849 года, художественно – в «Идиоте», и – вновь реально (но уже «со стороны») – 22 февраля 1880 года.

Его «смутил» поступок Млодецкого; поступок с Млодецким «смущал» не менее. Здесь вне зависимости от политических верований действовала круговая порука смертников. И он оказался на площади не только потому, что желал проверить собственные впечатления «другим зрением». Это был своего рода моральный долг – долг, отдаваемый лично.