Фома Гордеев - Максим Горький

— О, это несомненно! Но вам, молодой, красивой,образованной, вам с вашими взглядами...

Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него был такоймягкий... В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В сердце девушки всё ярчеразгоралась робкая надежда на счастье.

Фома сидел у Ежова и слушал городские новости из уст своеготоварища. Ежов, сидя на столе, заваленном газетами, и болтая ногами,рассказывал:

— Началась выборная кампания, купечество выдвигает в головытвоего крестного, — старого дьявола! Он бессмертен... ему, должно быть,полтораста лет уже минуло? Дочь свою он выдает за Смолина — помнишь, рыжего!Про него говорят, что это порядочный человек... по нынешним временампорядочными людьми именуют и умных мерзавцев, потому что — людей нет! Африкашкакорчит из себя просвещенного человека, уже успел влезть в интеллигентноеобщество и — сразу стал на виду. По роже судя — жулик первой степени, но,видимо, будет играть роль, ибо обладает чувством меры. Н-да, брат, Африкашка —либерал... Либеральный купец — это помесь волка и свиньи.

— Пес с ними, со всеми! — сказал Фома, равнодушно махнуврукой. — Что мне до них? Ты как — пьешь всё?

— Почему же мне не пить?

Полуодетый и растрепанный Ежов был похож на ощипанную птицу,которая только что подралась и еще не успела пережить возбуждение боя.

— Пью, потому что надо мне от времени до временя гаситьпламя сердца... А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?

— Надо мне идти к старику!.. — сморщив лицо, сказал Фома.

— Дерзай!

— Не хочется...

— Так не ходи!..

— Нужно...

— А тогда — иди!..

— Что ты всё балагуришь? — недовольно сказа Фома. — Будто ив самом деле весело ему...

— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув состола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил в газете! И потом — я слышалодин мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует ожизни. А еврей говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вамшкажу всё и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»

— Э, ну тебя, — сказал Фома. — Прощай!..

— Иди! Я сегодня высоко настроен и стонать я с тобой немогу... тем более, что ты и не стонешь, а — хрюкаешь...

Фома ушел, оставив Ежова распевающим во всё горло:

Греми в бар-рабан и — не бойся...

«Сам ты барабан...» — с раздражением подумал Фома.

У Маякина его встретила Люба. Чем-то взволнованная иоживленная, она вдруг явилась пред ним, быстро говоря:

— Ты? Боже мой! Ка-акой ты бледный... как похудел...Хорошую, видно, жизнь ведешь!

Потом лицо ее исказилось тревогой, и она почти шёпотомвоскликнула:

— Ах, Фома! Ты не знаешь — ведь... вот! Слышишь? Звонят!Может быть — он...

И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухешелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее —где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, смедалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Егозеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову ивстретился с ними.

— Здравствуйте, господин xopoший! — заговорил старик,укоризненно качая головой. — Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосалс вас? Али — свинья ищет, где лужа, а Фома — где хуже?

— Нет у вас других слов для меня? — угрюмо спросил Фома, вупор глядя на старика.

Вдруг он увядал, что крестный вздрогнул, ноги егозатряслись, глаза учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся кнему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосомсказал:

— Посторонись... отойди!..

Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглымчеловеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:

— Здравствуйте, папаша!

— Здра-авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй...— не отнимаярук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, — ноги его дрожали.

Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства.

Маякин, стоя в дверях, раскачивал свое хилое тело, всёупираясь руками в косяки, и, склонив голову набок, молча смотрел на сына. Сынстоял против него, высоко подняв голову, нахмурив брови над большими темнымиглазами. Черная клинообразная бородка и маленькие усы вздрагивали на его сухомлице, с хрящеватым, как у отца, носом. Из-за его плеча Фома видел бледное,испуганное и радостное лицо Любы — она смотрела на отца умоляюще, и казалось —сейчас она закричит. Несколько секунд все молчали, не двигаясь, подавленныетем, что ощущали. Молчание разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:

— Старенек ты, Тарас

Сын молча усмехнулся в лицо отцу и быстрым взглядом окинулего с головы до ног.

Отец, оторвав руки от косяков, шагнул навстречу сыну и —остановился, вдруг нахмурившись. Тогда Тарас Маякин одним большим шагом всталпротив отца и протянул ему руку.

— Ну... — поцелуемся!.. — тихо предложил отец. Они судорожнообвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг от друга.Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего было неподвижно, почтисурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле,чувствуя, что у него спирает дыхание.

— Эх — дети! Язвы сердца, — а не радость его вы!.. —звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил вэти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойкозаговорил, обращаясь к дочери:

— Ну ты, раскисла от сладости? Айда-ка собери намчего-нибудь... Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл,каков есть отец-то у тебя?

Тарас Маякин рассматривал родителя вдумчивым взглядом иулыбался, молчаливый, одетый в черное, отчего седые волосы на голове и в бородеего выступали резче...

— Ну, садись! Говори — как жил, что делал?.. Куда смотришь?Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, — Игната помнишь?

— Я всё помню, — сказал Тарас.

— О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, — женат?

— Вдов...

— Дети есть?

— Померли... двое было...

— Жа-аль... Внуки у меня были бы...

— Я закурю? — спросил Тарас у отца.

— Вали!.. Ишь ты, — сигары куришь...

— А вы не любите их?

— Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когдасигара... Я просто так сказал, — смешно мне... Этакий солидный старичина,борода по-иностранному, сигара в зубах... Кто такой? Мой сынишка — xe-xe-xe! Стариктолкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, — не рано ли онрадуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливои подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глазасына.