Жиган по кличке Лед - Евгений Сухов

– Может, ты что скажешь? А, Алька? И о жизни Ильи, прожитой не за того, и о Паливцеве, со смерти которого все пошло под откос? А? Пора бы внести ясность.

Александра встала. Она была смертельно бледна. Ноздри вздрагивали. При одном взгляде на нее Лед вдруг застонал и бросился к стене. И принял – словно посланную вдогонку длинную очередь – убийственную последовательность негромких слов:

– Все он правильно говорит. Пора внести ясность. Паливцева убила я. Я сама не поняла, как это вышло. У меня был тот дамский кинжал, который ты мне подарил, я еще смеялась и негодовала одновременно, когда ты мне его притащил… Паливцев был пьяный, полез в коридоре с непристойностями, я его и ударила. Даже не поняла, как вышло… Он сначала, кажется, даже не почувствовал, а когда понял – потащился на свежий воздух… Даже пытался закурить. Там и упал. А у меня… У меня был какой-то ступор. Я пошла в комнату, потом открыла окно, чтобы подышать. Честное слово, я ничего не понимала, так получилось… А потом я увидела тебя, Илья, над Паливцевым, и тут до меня дошло, что я сделала. И – началось… стрельба, драка, крики, твое лицо перекошенное… Я струсила. Я не поверила, что все это наяву.

– Все один к одному, – сказал Лагин. – Все один к одному. Я в тот момент вышел на дорогу, потому что мне упорно казалось, что ты придешь и натворишь глупостей. Хотел перехватить… У меня хорошая интуиция, но все оказалось куда хуже и замысловатее. Я действительно думал, что Паливцева убил ты. Я же говорил тебе тогда, в Ванино, что дополнительные улики вскрылись не сразу; ну, а уж когда я узнал, что это – моя приемная дочь… Уж извини, – развел руками Лагин. – Что, по-прежнему хочешь меня убить?

Илья стоял у стены. Перед глазами плыли, плыли радужные круги, и выдергивались из них, как кадры из кинопленки, сцены из его бестолковой, жестокой, милой, единственной жизни. Вот худой человек входит в школьный класс и говорит, что он учитель истории… Вот драка со скаутами, юношеская веселая злоба, задор и радость победы… Глаза девушки, которой, как оказывается, тоже может оказаться сорок с лишним лет; девушки, которая, как выясняется, перевернула твою жизнь одним беспомощным движением руки, в которую ты сам, Илья, с шиком и рисовкой вложил когда-то тот нелепый и смертоносный подарок… А вот – огни прожекторов, захлебывающийся лай псов, ветер в лицо, крики: «Пшел! Следующий!» Черные нары, тяжелый запах, перебивающий вкус к жизни… Тусклые лица с белыми рыбьими глазами, наколки, оскал… Первые версты побега, свобода совсем ненадолго… Горящий эшелон и зеркало Байкала… Песок, хрустящий на зубах в казахстанской степи, погоня, схватка, солнце, меркнущее в глазах… Волчьи глаза комиссии, призывающей заключенных искупить вину кровью на фронтах… Пропыленные бушлаты, черное небо, распоротое трассирующими снарядами, вой сирен, налет фашистской авиации и ты, лежащий в окопе бок о бок с мертвым мальчишкой-белорусом… Рукопашная. Белая свастика и красная кровь. Сожженные деревни и трупы повешенных на опаленных березах. Ночной марш-бросок. Сучок, хрустнувший под ногой в трех шагах от германского поста, и хрустящие в захвате позвонки караульного немецкого офицера… Залитая солнцем и счастьем Москва, высокое и звонкое небо победы. «Алька, это ты?» – «Илюша! Ты как? Ты – где?.. Ты хотел меня увидеть?» – «Не знаю. Наверно, нет. Я зря пришел сюда. Хотя нет… Вот, это мой командир, капитан… нет, уже три дня как майор Санаев!»

Пароход «Сталин», гортанные, изжеванные крики блатарей, блеск глаз и лязг ножей, страшная боль в сломанном запястье… Дотянуться… Достать до этой бычьей шеи!.. Глаза Лагина. «Я уверился, что ты не убивал». Горящий на горном серпантине перевернутый «Опель Кадет», тугое пламя и крики заживо сгорающих людей.

И снова – лицо Альки, в котором еще можно признать ту, прежнюю, девятнадцатилетнюю. Слова, поставившие точку. И ничего уже нельзя сделать.

Нужно найти в себе силы принять ту жизнь, которая выпала на твою долю. Какой бы она ни была. Нужно найти в себе силы, повторял про себя Илья и проводил рукой по мокрому лбу и мгновенно слипшимся волосам.

Вспомнились вдруг печальные стихи давно расстрелянного поэта, услышанные где-то на пересылке, настоящие и страшные, единственно верные стихи, которые читал какой-то сухой и старый прямой человек тридцати лет от роду, «Иван Иваныч». Его зарезали через два дня прямо у дверей столовой, а стихи все равно звучали:

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: «Я не люблю вас»,

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придет их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю…[9]

– Всю жестокую, милую жизнь, – пробормотал Илья Каледин, стиснул челюсти, – жестокую, милую… Мы должны идти, Васильич. Ты прости, что так вышло, командир. Мы должны идти.

– Я могу помочь вам выехать из страны, – вдруг сказал Лагин. – Я все-таки считаю, что задолжал тебе, Илья. Ты можешь отказаться. В конце концов, тебе нечего терять. Не деньги же и не те ценности, которые Борис Леонидович прихватил тогда в Средней Азии!..

– А, вы и про это знаете… Не надо, – сказал Каледин. – Мы сами… Я очень прошу вас, Семен Андреевич: не помогайте мне больше. Никто. Дайте просто жить. Мы сами справимся. И не из таких передряг выбирались. Ну, а если нет – не судьба.

Он налил себе стакан водки и, выпив одним махом, вышел в коридор. За ним последовали Вишневецкий и снайпер Снежин. Санаев обвел глазами лица жены и Лагина и наконец выговорил:

– Что это такое было?

Затянувшуюся тишину нарушила Александра. Она облизнула сухие губы и ответила:

– Он заходил попрощаться.

Париж, март 1953 года

Ты слышал? – спросил человек в светлом пальто и смерил взглядом группу девчонок в сопровождении двух парней, которые со смехом шли по мосту Мирабо. Человек оперся на перила и смотрел вниз, туда, где катилась Сена, туда, где в волнах плескались огни глаз старого пьяницы Аполлинера. – Ты слышал, Боря?

– Говори по-русски. Что я должен был слышать?

– Сегодня передали. Умер…

– Кто? У тебя даже дыхание перехватило. Кто умер?

– САМ, – ответил человек в светлом пальто и провел динными пальцами по растрепавшимся на ветру волосам.

Борис Вишневецкий глянул на Каледина и спросил тихо, почти шепотом, словно боялся, что их услышат:

– Сталин?

– Да. Ты понимаешь? Ты понимаешь, что это значит?

– Ты что, Илья, в самом деле думаешь, что сможешь вернуться?