Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

И Праматерина прическа оставляет желать лучшего. Ее постоянно стрижет кто-то из старух, кажется — та же Муся. Руки у Муси слабые, они едва-едва удерживают ножницы. К тому же она очень волнуется, она во всем хочет угодить своему разлюбезному Тусику — и от волнения выстригает клочья волос не там, где нужно, безбожно скашивает челку и уродует затылок.

— Ну как, Тусечка? — спрашивает Муся после завершения экзекуции. — Тебе нравится?

— Блистательно, нах. Я в восторге, — каждый раз отвечает Праматерь.

Нет, при ближайшем рассмотрении все выглядит не так ужасно: волосы у Праматери необыкновенно густые, и при этом послушные, и при этом — фантастически быстро растут. Таким образом, благодаря паре взмахов расчески и просто запусканию пальцев в шевелюру недостатки прически легко трансформируются в достоинства. И на голове у достаточно бесхитростной, чтобы не сказать — лубочной Натальи Салтыковой вечно царит самый забубенный авангард.

— Ты бы могла стричься в салоне, — несколько раз говорила Праматери Елизавета.

— Моя зарплата не позволяет мне стричься в салоне. А твоя?

Елизавета подозревает, что дело не только в зарплате. Наталья слишком трепетно относится к своим старухам и потакает всем их слабостям, главная из которых — она сама.

Судя по всему, Праматерь — слабость и Ильи тоже.

— Она красавица, конечно, — Елизавету так и тянет посклочничать. — А все остальные — уроды.

— Не все.

— Дженис Джоплин была красивая?

Дженис Джоплин — симметричный Елизаветин ответ на Ильинского Кенни Джи. Тому, кому не нравится Кенни Джи, должна нравиться Дженис Джоплин, это аксиома; теперь Елизавета вполне авторитетно может судить и о том, и о другой. Она даже прослушала несколько их дисков вперемешку, на время изменив ТТ. Примитивно устроенное ухо Елизаветы бунтовало против Джен, а против Кенни бунтовали глотка и желудок — очень уж он сладкий. Хуже взбитых сливок с вишневым вареньем, хуже меренг, хуже растопленного на плите сахара. Такого их количества не слопать даже Елизавете с ее любовью к лакомствам. Джен, наоборот — горькая и соленая (но не как соленый огурец, а как пот, текущий по лицу, когда ты вынужден слизывать его языком). В распечатке, сделанной безотказным Пирогом, Джен предстает довольно страшной девицей со всклокоченными волосами, в небрежной одежде, с элэсдэшной маркой под языком, с героиновым шприцем, воткнутым в вену. И шприц, и марка привнесены воображением Елизаветы, но это не значит, что их не существовало в действительности.

— Тебе нравится Дженис Джоплип?

— Я просто спросила, красивая она или нет.

— Какое это имеет значение? Она давно умерла.

Джен, хоть она и умерла, умудряется при этом сторожить подступы к ТТ. Она — что-то вроде любимой собаки ТТ; маленькой такой собаки породы чихуахуа, ее и с рук-то спускать страшно. Недавно Елизавета ехала в метро и совершенно случайно уткнулась носом в журнал девушки, сидящей рядом. По странному и совершенно мистическому совпадению девушка читала интервью с ТТ. И в нем ТТ признавалась в любви к Джен и в том, какое мощное влияние та оказала на ее творчество. «Заживо погребенная в блюзе», говорила интервьюеру ТТ, я бы тоже хотела, чтобы обо мне когда-нибудь сказали — заживо погребенная в…

В чем именно хочет быть погребенной ТТ, выяснить так и не удалось. Объявили остановку и владелица журнала сорвалась с места и ринулась к выходу. В самый последний момент оставив Елизавету в полном неведении относительно факта погребения. Что ж, в этой недосказанности тоже есть своя прелесть. И фраза хороша уже тем, что к ней можно прилепить любой финал. Связанный с музыкальными направлениями, природными явлениями и людьми.

Джен, с маркой под языком и двумя шприцами вместо весел, гребет на своем ялике (тузике) по волнам блюза, соула и спиричуэлса. Тот стиль, который исповедует ТТ, определить гораздо сложнее, он много чего в себя включает: джаз-рок, арт-рок, психоделический рок, брит-поп, фолк-рок с элементами хиллбилли, ритм-энд-блюз и прочее, прочее. О большинстве из этих определений Елизавета впервые узнала из все той же подсмотренной журнальной статьи, она понятия не имеет, что означает, к примеру, хиллбилли. Но интервьюер довольно лихо впихивал стилевые палки в колеса ТТ, пока инопланетный дельфин не заткнул его одним взмахом божественного плавника: плевать мне, как это все называется. Я играю Музыку — и больше ничего.

А больше ничего и не надо.

Лучше не скажешь.

ТТ (она ведь дельфин, пусть и инопланетный!) легко представить вблизи от воды. Той, которая льется с неба, а не какой-нибудь другой. ТТ проще существовать в холоде, а не в тепле. Холод не арктический, и температура плюсовая, хоть и не очень высокая. + 3, + 5, + пар изо рта — этого вполне достаточно, чтобы шляться по улицам, не ощущая особого дискомфорта. Стоять на руках на краю крыши и размышлять о том, что время зачехления мотоцикла еще не пришло.

Предзимье — не зима.

ТТ невозможно представить внутри дома, любого дома. Снаружи — пожалуйста, меланхолично заглядывающей в чужие светящиеся окна — сколько угодно, но переступающей порог — никогда. Надолго остановиться где-нибудь означало бы остановиться вообще. А ТТ нельзя останавливаться, самый оптимальный вариант для нее — номер в гостинице на одну ночь; безликий номер в безликой гостинице. В номере можно привести себя в порядок, помыться и все такое прочее.

Среди «прочего» значится секс, но Елизавета предпочитает не думать о сексуальных похождениях ТТ; забрасывает эту мысль, как в детстве забрасывала за диван огрызки от съеденных яблок. И раз в месяц, во время генеральной уборки, когда Карлуша отодвигал диван, дабы пропылесосить труднодоступные места, огрызки представали во всем своем усохшем великолепии. Целая куча чего-то сморщенного, пыльного, коричневато-серого.

Елизавета нисколько бы не удивилась, если бы узнала, что ТТ поступает со своими любовниками так же, как она поступала когда-то с яблочными огрызками. Любой рядом с ней будет смотреться банально, и Венсан Перес в роли Александра тоже. ТТ не удивишь дешевыми представлениями, разыгранными в декорациях старой Вены, в гостиной чужого дома без хозяев; ее не удивишь лошадиной дозой снотворного с последующим романтическим пробуждением на берегу моря. Все это Александр проделывал с Фанфан, а с ТТ такие трюки не пройдут.

— …Честно говоря, я представить себе не мог, что тебе нравится Дженис Джоплин, — говорит Илья.

— Что, она слишком сложная для меня?

— Слишком другая.

Самое время рассказать Илье о заживо погребенной в блюзе. И поведать другую историю про Джен, юмористическую, где она, обдолбавшись героином, попыталась записать свои мысли на листках бумаги. Ничего, выносящего мозг и раздвигающего горизонты не получилось, а получилось «В соседней комнате что-то воняет». Это забавно, три ха-ха!, это обязательно бы понравилось Илье. А Елизавете представился бы случай отделаться от ярлыка «югославский наив» — тем более что Югославии давно не существует. Но вся прелесть отношений с Ильей состоит в их безусловной и неутешительной честности. Будучи абсолютно честной, Елизавета пытается принять себя такой, какая она есть на самом деле. Не Кэтрин-Зэтой Джонс, временно оказавшейся накрытой лавиной жиров и углеводов и терпеливо ожидающей спасателей; не подружкой мини-олигарха; не гурманкой, роющейся в тарелке с мраморным окунем; не водилой суперкара, въезжающего в Кортину-дʼАмпеццо со стороны Больцано. И даже не осевшей в центре Кельна аккордеонисткой, как мечтал Карлуша.