Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Итак, именно она, даже больше, чем Соледад, настаивала на том, чтобы Обен Лалан — пусть даже его тело собирались предавать огню — выглядел презентабельно то недолгое время, которое проведет на том самом ложе, окруженном камелиями, где так блистательно встретил свою смерть.

Теперь он, вне всякого сомнения, выглядел презентабельно. С моей помощью мсье Леонар натянул на него темно-синие брюки и белую рубашку, принесенные Аспазией. Так как тело уже слегка окоченело, он помассировал бицепсы, и руки снова обрели гибкость. Затем он занялся пальцами: подровнял на них ногти и плотно прижал друг к другу, складывая ладони на груди. Их он тоже покрыл слоем грима.

— На руки смотрят прежде всего, — объяснил он. — Теперь помогите мне с подушкой.

И он, обхватив дядюшкин затылок, слегка приподнял его голову, под которую я подложил подушку.

— Голова — тяжелая часть тела, — сказал он. — Очень тяжелая. «Покажите мою голову народу, она того стоит» — помните эту фразу Дантона перед казнью? Так вот, когда палач выполнил его просьбу, ему пришлось держать отрубленную голову обеими руками. Обычно думают, что она легкая — ну, вы знаете, из-за всех этих картин: Юдифь с головой Олоферна, Персей с головой Горгоны, — где персонаж держит голову за волосы в вытянутой руке. Искусство лжет. На самом деле это очень тяжело! Хотите попробовать? (Хотя нет, ведь для этого пришлось бы ее отрезать.)

— Нет, спасибо, я поверю вам на слово!

Наконец мсье Леонар отступил на пару шагов, чтобы бросить последний взгляд на свое творение и дать мне оценить его. У дядюшки был умиротворенный вид. Его лицо… как бы это сказать? Оно отличалось от того, каким было при жизни, и в то же время было тем же самым! Словно бы ему сделали капитальную пластическую операцию, которая включала в себя изменение не одной-двух деталей внешности, но всего лица в целом и которая хотя и неуловимо, но все же преобразила его — в буквальном смысле: сделала более красивым и даже более живым, чем в жизни.

— Это он? — невольно спросил я.

— Да… почти идеально.

Мое замечание не было комплиментом, но, очевидно, мсье Леонар счел его за таковой и впал в лирическое настроение:

— Это… я не знаю, верующий ли вы человек, я — нет, но… это таинство воплощения! Полного человеческого воплощения! Именно это прекрасно! Нет нужды в Боге. Взгляните (он вынул сложенный листок из внутреннего кармана) — я выписал эти слова, это говорил один францисканский монах, Бернарден Сиенский.[121]

Он говорил о Христе, но это так подходит и для меня… для того, что я делаю… что я пытаюсь делать.

Он запнулся. Я спрашивал себя, к чему он клонит. Но когда он прочитал написанное, я понял. По крайней мере, почти.

— «Вечность переходит во время, безмерность — в меру, создатель — в свое создание, бесформенность — в форму, несказанное — в слово, неописуемое — в скрижали, невидимое — в видение, неслышимое — в звук…»

Я понял, что он считает себя богом.

Появилась Аспазия. Она долго смотрела на тело покрасневшими глазами, потом вышла из комнаты, произнеся mezzo voce:[122]«Мне он больше нравился живым!»

Не знаю, принял ли Бальзамировщик эту фразу за то, чем она действительно была, — так сказать, за литоту, стыдливую манеру высказать свою боль, или, напротив, увидел в ней враждебный выпад против своей профессии. Во всяком случае, он взглянул на хозяйку «Голубого сердца» исподлобья и ничего не сказал. Домой мы возвращались в его фургончике. Довольно скоро он пришел в обычное для него мрачное расположение духа. Должно быть, дело было не в Аспазии — он наверняка думал о Квентине. Я тоже на какое-то время помрачнел, тем более что причины для этого были, и между нами повисла тишина. Потом я заметил, что глаза у него блестят: он был готов заплакать. Мы вполне могли попасть в аварию. Тогда я попытался хоть как-то его развлечь и в шутливой манере принялся рассказывать ему о скандале, который устроил Мейнар — чуть раньше я узнал от Клюзо, что его отпустили, продержав десять часов в вытрезвителе; великий человек отбыл, плюнув на пол и объявив, что навсегда покидает этот «дерьмовый городишко». Но мой рассказ лишь сильнее раздражил мсье Леонара.

— Я не люблю всех этих обличителей, — заявил он.

Потом произнес более загадочную фразу:

— Я предпочитаю тех, кто не говорит, а действует.

Когда впереди показалось аббатство Сен-Жермен, я напомнил ему, что кремация должна была состояться послезавтра утром в крематории кладбища Конш.

— Вы собираетесь его сжечь?

Я объяснил, что такова была воля самого покойного; я привел все его аргументы, до мух и червей включительно.

— Да, в этом смысле ваш дядюшка прав: если не прибегать к услугам танатопрактика — а множество людей все еще отказываются от них, — то, что происходит с телом в гробу после похорон, выглядит не слишком красиво.

И он принялся описывать, как голова увеличивается в объеме вдвое, как вытекают глаза, отвисает челюсть, вываливается язык, и, хуже того, пищеварение продолжается и после смерти, кишечник работает, в тело проникают могильные черви и размножаются, в гниющей плоти возникают скопления газов, живот и мошонка становятся огромными, потом газ возгорается, что приводит к появлению «блуждающих огоньков» (из-за этого ради предосторожности между гробом и стенами могилы оставляют «санитарный метр» пустого пространства), запах гниения привлекает мух, они откладывают яйца, из них вылупляются личинки, которые зарываются в землю, и т. д. и т. д.

— Ах, это все настолько отвратительно! А кремация проходит чисто, без всяких гниющих останков.

— Да, но что остается потом? — возразил мсье Леонар. — Прах, который тут же развеивают или ссыпают в урну, которую замуровывают в крошечной безымянной нише, в мрачном зале, похожем на камеру хранения, в закоулке какого-то подземного лабиринта. Могила, по крайней мере, — на свежем воздухе, к ней можно прийти, посидеть и поразмышлять. Это создает эффект присутствия, почти реального существования. Пусть даже краткого и символического, но, тем не менее, конкретного. И так продолжается очень долго, по сути, вечно!

— Не полагайтесь на слова! «Вечно» применимо лишь к известным людям или к необычным могилам. А во всех остальных случаях эта вечность длится лет пятьдесят, не более того! К тому же это зависит от того, есть ли у покойного наследники и ухаживают ли они за могилой. В противном случае производится «административная эксгумация». Происходит «уплотнение» — вынимаются кости из всех гробов, какие есть в могиле, и складываются в один деревянный ящик. Иногда в таком ящике хранятся останки шести покойников. Потом ящик отправляется в оссуарий, и таким образом освобождается место в земле…