Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

…а если просто вернуться?

Отступить.

Лихо стал волкодлаком, быть может, убивал, и не Себастьянова ли работа состоит в том, чтобы ограждать людей от тварей, подобных Лихославу? Он же ищет… зачем? Чтобы вернуть в столицу?

А дальше что?

Люди не примут Лихослава, и он будет несчастен среди них, поскольку в натуре его вряд ли осталось много человеческого, и Евдокия будет несчастна.

А разве Себастьяну не хочется сделать ее счастливой?

Чего уж проще… забрать отсюда… Серые земли — не место для женщин, пусть бы и решительны они не в меру. Уговорить. А коль не поддастся, то и силою увезти. Сперва, конечно, будет зла, но потом поймет. Простит. И примет.

— …будем жить в Краковеле. Или вот на границе обустроимся. Тут людей немного, а возможностей так напротив…

Себастьян потряс головой, стряхивая шепоток, чужой, но такой понятный, близкий. И дом рассмеялся. Чужой? А разве Себастьян сам о том не думал?

Ему ведь нравится Евдокия. Красивая женщина. Сильная.

И верная… кто бы пошел за Себастьяном, случись с ним подобное несчастье? И разве заслуживает она, Евдокия, смерти? Или же иной, печальной, судьбы, которая неизбежна? Кто он, Себастьян, против старой колдовки? В прошлый-то раз управились, но тогда за спиною стоял Аврелий Яковлевич со своим учеником… а ныне что?

Уходить надобно, к границе, туда пропустят… и Евдокию уводить. Солгать, что окольным путем, а на деле… на деле надобно признаться себе самому, что хороша Евдокия.

Чужая жена.

Чужая вдова — звучит куда как лучше…

— Замолчи, — попросил Себастьян, уши затыкая, хотя и знал: не поможет.

— Не слушай его. — Евдокия была рядом. — Слушай меня… я давно извиниться хотела… за то, что тогда тебя… канделябром.

— Да ничего страшного… канделябр, если разобраться, это так, мелочи жизни…

— Чуть не убила…

— Не убила же…

Если говорить, то шепоток замолкает, но вот смех слышен. Смех-то безумный совершенно, а безумцев Себастьян на своем веку повидал немало. И одержимых.

Дом застонал.

Он не считал себя одержимым, впрочем, как и все, с кем случалось подобная напасть. И тени, свившие гнездо в его подвалах, спешили уверить Себастьяна, что не желают зла.

Почти не желают.

Разве что самую-самую малость, но такова натура их. Разве собственная Себастьянова так уж отлична? Разве никогда не хотелось ему совершить нечто, что выходит за рамки закона? Да и разве сам этот закон справедлив? Коль было бы так, разве ж минули бы иные преступники каторги? А то и эшафота… нет, ныне закон — игрушка для законников… иные так все повернут, перекрутят, что вот уж и жертва мнит себя преступником, а преступник в глазах судейских становится бел да чист…

Разве не хотелось Себастьяну исправить?

Он может.

Задержаться. Принять дар той, с которой сам ищет встречи. Она будет милостива к Себастьяну. И не попросит многого, лишь голову склонить, признать ее власть.

И взамен одарит силой.

Позволит вернуться… и уже там, в Познаньске, Себастьян сможет вершить собственный суд… и это будет не замечательно.

— Совсем не замечательно, — ответил Себастьян теням и губы облизал.

Скрипнула дверь, и в лицо дыхнуло волглой ночью.

Ветер с запахом болота.

Погоста.

Хриплый протяжный ворона стон, но все одно лучше, чем там. И рядом стояла, впившись обеими руками в плечо Себастьяна, Евдокия. Дышала. Жадно хватала этот гнилой воздух губами и улыбалась… и в этот момент она показалась Себастьяну такой красивой, что…

Нет.

Никогда.

Хватит с него игр.

— Ну, идем, что ли? — Яська неторопливо переминалась с ноги на ногу. Она выглядела до странности обыкновенно. И это было подозрительно. — Что? Да я привыкшая уже… поначалу тоже… некоторые не выдерживают…

— Идем, — чужим голосом произнес Себастьян.

И ноги-то дрожали, да что там ноги, хвост, который вывалился из широкой штанины, и тот мелко трясся, а обличье поплыло. Этак и вовсе лицо потерять недолго.

Ну и местечко…

Себастьян головой потряс, скидывая остатки чужой воли. Ничего. Вот доберется он до дорогого братца, там уже и выскажет все, что об этаких сомнительных местах для прогулок думает.

Она снова пришла.

Лихо ощутил ее присутствие задолго до того, как сия надоедливая женщина выступила из тени.

Тени лживы.

Услужливы. Ложатся ей под ноги дорожкой, ластятся, норовят прикоснуться к белой ее коже, а она отзывается на ласку их, будто бы и не замечая, что тени тянут силу… лживые… и Лихо мог бы сказать, если бы помнил, как говорить. И если бы хотел.

— Здравствуй. — Она остановилась в нескольких шагах. И рук больше не тянула, ждала чего-то… чего? Это оставалось непонятным, как и то, зачем она вовсе ходит сюда.

Без нее было лучше.

Лихо лежал.

Пил воду, потому что помнил, что должен пить, хотя тело нынешнее его не испытывало ни жажды, ни голода… вспоминал…

Иногда у него почти получалось.

Память — озеро, в котором утонула луна. Лихо знает, что она есть там, на дне, и силится дотянуться, но озеро глубоко, а луна выскальзывает.

— Не понимаю я твоего упрямства… — Она благоразумно не приближалась, но волки Лихославовой стаи не сводили с нее желтых глаз. — Чего ты пытаешься добиться?

Лихо зевнул.

— Ты ведь не человек, прими это.

Всегда говорит одно и то же.

От нее плохо пахнет, а после ухода ему снятся странные сны, в которых есть другая женщина. И той, другой, Лихо позволил бы прикоснуться к себе…

Она прикасалась. Прежде. И не испытывала страха. А эта боится. Она изо всех сил старается спрятать этот страх, но Лихо видит ее истинную суть.

Гнилая.

И волки согласны. Они бы растерзали женщину, если бы Лихо позволил.

Позволить несложно… и стало бы легче, наверное… но он слушает. Смотрит. Там, в прошлой жизни, он бы счел ее красивой. Белокожа, темноволоса, и глаза черные, будто из гагата вырезанные. Что такое гагат? Слово есть, а то, что скрыто за ним, ускользает.

Снова.

— Ты все равно будешь моим, — сказала женщина.

И ушла.

Лихо прикрыл глаза. Это не сон. Его сны о зиме и охоте, о дороге из еловых колючих вершин. Его сны — о тенях на земле, о людях дрожащих, о грохоте копыт, небесной тверди, руке карающей и сбруе ледяной… о сонме душ, что поют хвалу, не способные сорваться с поводка…