Роман без названия. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

что та же самая, та, которую он некогда знал, которую оставил девушкой, стоит перед ним на том пороге, у которого с ней попрощался.

Он бежал прямо в каменицу Белостоцкого, прямо на чердак, в свою когда-то комнатку, и только тогда опомнился, когда, отворив её дверь, которая едва была прикрыта, увидел, что каменица пуста.

Окна были полностью выбиты и только ветер не спеша колыхал остаток рамы, пол был присыпан старой пылью, стены были облезлые, а через крышу, видно, долго сочилась вода, которая оставила после себя влажные, тёмные пятна. Воздух был насыщен затхлостью, гнилью, упадком. Только это зрелище его отрезвило – остановился, огляделся, остыл, и, опёршсь на дверь, остался так немой, спрашивая сам себя, что тут делает? Зачем пришёл? Чего мог здесь ожидать?

Медленно, зачарованный, с мыслью, облачённой киром этого запустения, он сошёл с лестницы и оказался снова на шумной и грязной улочке.

Ветер, обдавая его лицо холодом и влажностью, постепенно его отрезвлял, но ноги шаталась под ним после этого сумасшедшего бега, после непривычных усилий души и тела, которые вдруг утомили его до остатка. От энтузиазма он почувствовал себя больным, бедным, сознательным уже человеком, так что после размышления решил спросить еврея о жилище немецких актёров.

Весь город в то время знал о них, потому что их прибытие было для Вильны событием, и не долго нужно было искать на Немецкой улице торговца, с которым легко везде.

– А кого вы хотите? О ком вы спрашиваете? – начал услужливый еврей, уже шагая вперёд. – Труппа стоит у Ицка, вы знаете… у Ицка Венстоцка. А может, к Смарагдине? Ну! Это что-то другое! Живёт отдельно… для неё наняли покои!

– Проводи меня к ней! – снова шалея, сказал Станислав живо. – Веди меня к ней!

Бегущий впереди еврей едва мог справиться с удвоенным снова нетерпением Шарского, летящего, как здоровый и сознательный лететь не может.

Оба вбежали на лестницу какого-то заезжего дома. Шарский, не спрашивая ни о чём, открыл указанную дверь и, весь кипя, вбежал в комнату.

Была это зала как для гостиной комнаты довольно аккуратная, нарядная и изящная… Заходящее в эти минуты за дождливые облака солнце, попадая через окно балкона, часть её ярко освещало, а в прозрачной полутени увидел Станислав свой идеал, наполовину сидящий, наполовину лежащий на софе.

Это было милое, милое явление! Потому что даже среди этого пренебрежения и сна актриса помнила о красоте. Красиво спадало её бледно-лиловое платьице с вытянутых на софе ног, на которых висело как бы драпировка греческой статуи; одна рука полукругом согнулась над головой спящей на кармазиновой подушке, открывая красивую шею и часть груди чудных форм и снежной белизны.

Только падая у ног волшебницы, Шарский заметил, что она была не одна.

На той же софе, в другом её конце, сидел с подкрученными по-турецки ногами молодой, очень красивый, высокого роста, плечистый и как Антиной сложенный мужчина, в черкесской одежде, с сигарой во рту. Лицо его было явно славянское, костюм, фигура, светлые волосы, голубые глаза, мягкие, равнодушные, полуулыбка добродушно-насмешливая так отчётливо говорили о происхождении, что даже рассеянный Станислав узнал в нём русского. По выражению этого лица был хорошо виден образованный человек, поскольку имело в себе что-то привлекательное и привлекающее к себе, что везде характеризует людей аристократического класса. В глазах много остроумия, в устах немного сарказма, но в то же время много сердечной доброты.

При виде влетающего поклонника Сара не смешалась, не покраснела, не крикнула, но громко только сухо, ясно, холодно рассмеялась дивным звуком.

– А, это он! – воскликнула она, указывая на него рукой князю. – Это мой поэт!

Князь вежливо встал и с улыбкой подал свою белую руку, но Шарский отступил от неё и безумным взглядом повёл по обоим.

– Ну! Поздоровайся же с князем, – добавила актриса. – А! Это такой добрый, такой хороший человек! Чего ты как волк на нас смотришь? Будь вежливым, прошу, садись, остынь, приди в себя.

Стась этой речи ещё понять не мог.

– Что это? Кто это? – спросил он, заикаясь и ища стул, о который мог бы опереться, потому что весь дрожал.

– Это князь R, мой друг… мой протектор! Мой возлюбленный, если хочешь, чтобы я говорила искренно, – ответила Сара голосом, в котором временами что-то дрожало особеннейшим выражением боли.

Только теперь, когда уставил в неё гневные, полные отчаяния и упрёка глаза, Шарский заметил, какие произошли в ней перемены, как это создание перевоплотилось снова…

А! Она была ужасно изменившейся! Чудесно красивой, но уже не поклонницей искусства, скорее холодной и растрёпанной вакханкой, с застывшем сердцем, пылающей головой… Боль не дала ему из-под тех холодных заслон разглядеть чувство, которое, как ребёнок в колыбеле, забросанное снежным покрытием, дрожало и волновалось полусонное…

– Подай же руку князю! – приказательно сказала Сара.

Шарский задрожал, но руку вытянул, и встретил сердечное пожатие её князя, который, смеясь, сел на своё место.

– Это поэт, – запела актриса, – о котором я говорила князю, подъезжая к Вильну, – поэт, который сотворил Сару.

– Красивая поэма! – сказал князь Р.

– Поэт, над которым мы вместе смеялись, – добавила Сара, – и за постоянство сердца которого я бросила, негодная!

Странным было состояние Шарского, который слышал этой речи как бы громы и бури, не понимая её вовсе: метался, успокаивался, его охватывало отвращение, желание мести, гнев; то снова это лицо, к нему обращённое, напоминающее невозвратимое прошлое, лицо, один вид которого был счастьем, от блеска которого боялся быть изгнанным, удерживало порывы ярости, унижало его до невольника, продающего себя с голоду. На лице несчастного перелетали самые странные чувства, одно за другим, вились, менялись, боролись, пока наконец не пришёл к разновидности оцепенения, слов уже не слыша и ничего не видя, кроме того лица, в которое всматривался ошеломлёнными глазами. Князь улыбался сначала, но та сила страсти, то выражение лица, отравленного долгим страданием, оживлённого лоском надежды, проняло его до души. Он поглядел на Сару, щебечущую, может, для покрытия волнения, стряхнул пепел с сигары и подошёл к окну с явно неприятным впечатлением.

– Скажи же ему хоть слово от сердца, если имеешь сердце! – сказал он панским тоном и голосом, в котором пробивалось почти презрение. – Этот человек умирает из-за тебя…

– Ты бы должен, князь, брать пример с него, – отпарировала актриса потихоньку, стараясь утихомирить взглядом красивого блондина и приманивая его глазами.

– Я! Несомненно, – насмешливо пробормотал князь. – Будь спокойна, я не глупец рисковать жизнью за сердце женщины. Нет! Нет! Ты хорошо знаешь, что моя любовь иначе выглядит! Это любовь-дармоед, княжеская, капризная, сегодня миллион платит за то, что завтра за грошь должен продать. Если бы я имел в себе то великое и прекрасное чуство, которым горит этот человек, использовал бы его на что-нибудь иное.

– Глаза ангела, а