Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Где-то, наверное, существует какой-то отчет? Приход, расход, убийства? Это так же, как я решаю вопрос о душе, — иногда говорю себе: да, существует; иной раз — нет никакой души, и все тут. Думаю о своей матери, о смысле ее жертвы и решаю — да. А потом спрашиваю себя, что же это за отчет такой, который убивает ни в чем не повинного человека? Никто не выбирает, никто не решает, нет никакой ответственности, ничего. Все движется само собой, вот и все.

А теперь и в самом деле хватит, а то я уже начинаю говорить глупости, про то, чего не знаю. Расстроила тебя, верно? Не понимаю, что такое стряслось со мной, я никогда прежде не была столь разговорчива, к тому же вот так. Наверное, виной всему бессонная ночь, слова сами слетают с губ, и я не в силах удержать их.

Поговорим о тебе. Нет, лучше сама расскажи мне о чем-нибудь хорошем. Что собираешься делать вечером, когда уйдешь от меня? Отправишься на танцы?

Смотри-ка раскраснелась как! А что, разве сегодня сильный ветер? Не слишком ли ты легко одета? Не улыбайся, так уж я устроена, никогда не перестаю быть матерью, еврейской матерью, а иудейские матери, говорят, ужасные. Пожалуйста, сходи-ка на кухню, чайник уже на плите, надо только зажечь огонь. Жду тебя в гостиной, там теплее.

Как ужасно воет ветер, слышу, хотя и почти глухая. Глупо, конечно, но ветер всегда вызывает у меня какое-то непроизвольное прямо-таки детское веселье. Наверно, потому, что мне кажется, будто он проветривает голову и уносит мысли прочь. В такую погоду мы с мужем, только-только обручившись, отправлялись на плоскогорье Карс.

Там у самого края есть небольшая седловина, не знаю, знакомо ли тебе это место, была ли ты там. Ветер в ней дует особенно сильно, намного сильнее, чем где-либо, он как бы проверяет себя, прежде чем обрушиться на город. Мы проводили в этом месте многие часы и каждый раз, когда налетал отчаянный шквал, старались устоять на ногах, всем телом сопротивляясь ему, и главное тут было — не упасть в тот момент, когда ветер внезапно стихнет. И сегодня утром, еще оставаясь в постели, слыша, как все вокруг хлопает и стучит, я вспомнила, как мы бывали там, и знаешь, что неожиданно со мной случилось? Мне захотелось еще раз испытать это. Со времени нашего обручения я ни разу не бывала на Карсе. Почему, тебе, я думаю, понятно, ведь ты уже знаешь меня, — потому что ничего не хочу вспоминать. Но сегодня утром я сама себе удивилась: и в самом деле хочется отправиться туда, побывать в этой седловине, заросшей травой, ощутить ледяной ветер, дующий в лицо, рвущийся в нос, в уши. В последний раз хочу увидеть это место.

Почему «в последний»? Потому что чувствую, это именно так. С тобой, наверное, тоже бывало такое, нет? Отправляешься в какое-нибудь прекрасное место, а потом наступает пора уезжать. И что ты делаешь? Приходишь туда, где тебе понравилось больше всего, останавливаешься и смотришь, смотришь… Это помогает дольше сохранить в памяти полюбившееся, будто прячешь его в потайной чемодан. А спустя какое-то время вдруг приходит желание снова увидеть все это. Со мной такое случилось месяца два назад. Разумеется, я с места не двинусь и никуда не поеду, здоровье не позволяет, да и денег нет, но так хочется оказаться там снова, попрощаться со свидетелями моей жизни. Есть одно стихотворение, чье же оно? Рильке, если не ошибаюсь… Или ошибаюсь? Словом, есть стихотворение, которое очень хорошо выражает мое чувство. Помню лишь несколько строк по-немецки, всего две. Какие? Нет, не в силах воспроизвести их, уже не могу. А ведь так нравились мне, более того, это был первый язык, какой я учила, и до сих пор считаю, что для поэзии нет языка лучше.

Знаешь, у Бруно, моего мужа, была такая привычка — он учил наизусть самые замечательные стихи. Уверял, что они словно ласка для души и необходимо, чтобы всегда были рядом, в нем. Немногие строфы, какие еще помню, я выучила с его помощью, в молодости, — у меня и тогда уже была неважная память. Когда Бруно вернулся оттуда, он сказал мне, что спасся, сумел спастись только благодаря стихам. Он повторял их в самые трудные минуты, понимаешь? Когда его едва не превращали в животное, он повторял стихи в тишине, про себя. Это было сокровище, которое никто не мог у него отнять.

Как же это случилось? Произошло все, когда мы, к тому времени уже муж и жена, скрывались в одной квартире. Моему отцу удалось сесть на пароход и уехать в Палестину, а мы должны были отправиться со следующим. Квартиру нам предоставили папины друзья. Она находилась на последнем этаже старого здания, недалеко от вокзала. Мы жили там, словно в подполье, окна постоянно были закрыты. По комнате мы перемещались, лишь дождавшись, когда из квартиры этажом ниже будут доноситься какие-нибудь звуки. Мы научились таиться, говорили шепотом, двигались в темноте на ощупь, только босиком. Чтобы спустить воду в туалете, ожидали, когда то же самое сделают соседи, тогда шум нашего сливного бачка сливался с шумом в их квартире. Мы провели так всю зиму, это был наш медовый месяц. А однажды утром, когда все, казалось, было совершенно спокойно, Бруно решил выйти в город — узнать наконец, что слышно о пароходе. Я стояла у окна, за деревянными щербатыми ставнями. И все прекрасно видела — видела, как он вышел со шляпой на голове и зашагал по площади. Но не успел пересечь ее, как к нему подъехала машина, из нее выскочил какой-то человек, они недолго поговорили, затем этот человек схватил его под локоть и затолкал в машину. Бруно даже не обернулся взглянуть на меня, не хотел выдать меня взглядом, но я все равно видела его глаза. До сих пор не представляю, сколько времени я простояла за ставнями, не шелохнувшись, замерев, точно загнанная дичь. Слышала, как рыщут вокруг полицейские. Стояла и ожидала их, не помню, о чем думала, в общем, это уже была не я. Мое тело, моя голова как бы преобразились, я превратилась в то животное, что спит под снегом. Как оно называется? Сурок? Да, я превратилась в сурка. Потом стемнело, я пошевелилась, подумала, что же мне делать дальше. Мозг сверлила только одна мысль: его забрали, очень скоро, совсем скоро придут и за мной. Я все стояла в углу, уткнувшись лицом в стену, пока ноги сами собой не подогнулись и я не опустилась на колени. И долго-долго неслышно плакала, стараясь не издать ни единого звука. Когда он уходил утром, я попрощалась с ним как обычно, даже несколько торопливо. Попрощалась так, потому что не знала, даже вообразить не могла, что он пропадет. И теперь испытывала угрызения совести — сожаление, почему не обняла его покрепче, не посмотрела подольше в глаза. Это немного глупо, не так ли? Мы знали друг друга столько лет, я же не могла забыть его, стереть в памяти голос Бруно, его облик? Но именно оттого, что не смогла как следует попрощаться, сказать ему «Чао» или «До свиданья», я и плакала. Мне стало страшно, что вдруг забуду Бруно и он смешается в моем представлении с другими людьми.

Боялась ли я за себя? Нет, нисколько, мне было все безразлично. Хотелось только, чтобы все закончилось как можно скорее, — и точка. Нет, смерть ничуть не пугала меня, напротив… Ты ведь знаешь, вскоре я уехала в тот монастырь, меня переправила туда одна подпольная организация. Я покинула дом в последнюю карнавальную ночь, мы специально дожидались ее, потому что в это время на улице много народу. Укрывшись в фургончике, я добралась до монастыря, расположенного в предгорье, и пробыла там до самого окончания войны. Месяца через два я получила известие о Бруно. Его не убили, он все еще находился в Италии, в пересылочном лагере, и неизвестно было, когда и куда его отправят.