От любви до ненависти - Елена Белкина

— Справедливо, — согласился Борис.

— Тогда ладушки. Поворкуйте еще тут, а я пошла.

— Спасибо, — сказал Борис.

— Не стоит благодарности!

Катя вдруг поднялась вслед за Нинкой и сказала:

— Извините, я на минутку. Я забыла ей сказать…

Она догнала Нинку у двери и с круглыми глазами жарким шепотом сказала:

— Слушай! А ведь он вроде еврей!

— Ну и что? Ты антисемитка, что ль?

— Да нет. Не понимаешь, да? Если он еврей, он может в Израиль уехать вместе со мной! Там, говорят, хорошо! И вообще, я же мечтала когда-то за границу уехать!

— Смотри-ка! — удивилась Нинка. — Я думала, у тебя мозги вообще отшибло, сидит дура дурой. А ты, оказывается, соображаешь! Мне даже в голову не вперло, а ты сразу все уловила.

— Еще как! Спасибо тебе, Нинка! Я в лепешку расшибусь, я клянусь, он в меня влюбится! Через полгода я тебе из Тель-Авива письма буду писать.

— С арабской границы! — засмеялась Нинка. — Там, между прочим, девушек в армию берут.

— В хорошей стране — хоть в пожарники! — горячо сказала Катя.

Нет, не то чтобы она действительно считала родную свою страну очень плохой. Катя считала ее грязной.

Она была пятым ребенком в семидетной семье: большая редкость по нашим временам. Дело в том, что отец и мать ее, работники небольшой мукомольной фабрики, были люди верующие. В их вере Катя так и не разобралась. Не церковная, а какая-то самостоятельная, своя. Они даже в секту не ходили. Отцу эта вера перешла от деда, а он привил ее матери. Они читали по вечерам вслух Библию, соблюдали множество постов — и детей заставляли соблюдать (иначе не прокормили бы), пытались внушить им веру, и старшим сумели, а начиная с четвертого, Якова, никак не получалось. У них и детей-то столько было из-за веры, потому что она запрещала делать аборты. Было бы не семь, а девять, но двое умерли в грудном возрасте. Было бы и больше, но в пятьдесят лет мать, слава богу, заболела по гинекологической части и детей не могла уже иметь. Отец прекратил с ней отношения, считая, что блуд без цели иметь детей — грех.

И вот жила Катя в этой своей семье, в старом доме на окраине города, в вечной грязи и вони, и, сколько себя помнит, ненавидела эту грязь и вонь. То есть не в том дело, что родители были неряхи, но мать днем работала, а вечером готовила еду на вечер и завтрашний день, а потом молилась, для уборки оставалась только суббота, по воскресеньям вера запрещала что-либо делать: грех. Отец же и хотел бы помочь ей, но не мог из-за той же веры, по которой глава семьи должен делать в домашнем хозяйстве только большую серьезную работу: сено косить, например, для коровы или за лошадью ухаживать. Но так как у них не было ни лошади, ни коровы, а только куры, то он поневоле ничего не делал.

Мать старалась успеть, что могла, старшие помогали, но жить в такой скученности и избежать грязи и дурного запаха было невозможно. Как следствие — то вши, то чесотка. Даже школьная врачиха приходила и, испуганно озирая жилье, посоветовала родителям провести дезинфекцию детей и одежды серной мазью. И дала им несколько пузырьков. Родители молча и сумрачно выслушали и, как только врачиха ушла, выбросили пузырьки, потому что сера — дьявольское снадобье! Из-за этого рухнула первая любовь Кати в седьмом классе к симпатичному однокласснику, который сказал, что она ему нравится, но она же, говорят, вшивая! Катя, в слезах прибежав домой, била посуду, ломала стулья, досталось братьям и сестрам, которые под руку подвернулись, родителей, пришедших с работы, такими словами встретила, что они закрестились и заплевались на нее.

С ней это изредка вообще бывало: обычно тихая, спокойная и доброжелательная, она могла впасть в такую ярость, что себя не помнила. Случай в клубе, из-за которого ей пришлось уехать, был из этого разряда. Впрочем, она и так уехала бы: она поклялась сама себе, что после окончания школы дня не останется в отчем доме. А пока жила еще там, решила обособиться. Из чулана, где хранились огородные лопаты, грабли, всякие мешки и ящики, она все выкинула, сама протянула туда провод с лампочкой, деревянные стены обклеила листами из журнала «Огонек», поставила раскладушку, улила все одеколоном «Шипр», взяла у врачихи еще несколько пузырьков серной мази, вся обмазалась и неделю не ходила в школу — из-за запаха. Всю одежду, все белье прокипятила и добилась того, что избавилась от заразы. Отец чуть было не проклял ее, но мать уговорила этого не делать.

Долго ли, коротко, уехала она наконец в большой областной город, поступила в техникум, ей дали место в общежитии. Самое ценное было в общежитии — душ. Катя там каждый день мылась и плескалась, над ней даже посмеиваться начали. Она не обращала внимания. Свой уголок в комнате она обустроила с наивозможной опрятностью: на постели всегда чистейшее покрывало, над постелью аккуратно вырезки из журналов прикноплены на голубенькие обои, которыми она оклеила свой угол, книги на полке всегда ровным рядком стоят, тетради на тумбочке аккуратной стопочкой, а сама постель отделена голубенькой, как и обои, ситцевой занавесочкой.

Как к девушке симпатичной, к ней, конечно, приставали. Но она, наслушавшись и начитавшись в массовых журналах о СПИДе, сифилисе и прочих ужасах, очень боялась близких контактов, хотя природа брала свое и требовательно терзала. Однажды один из сокурсников пришел будто бы просто на огонек с бутылкой вина. Катя вином раньше совсем не увлекалась, а тут выпила два раза по полстаканчика — и сама чуть не за руку утянула сокурсника за ширмочку. Так и повелось: в трезвом виде она скромница и труженица, а чуть выпьет, все тормоза у нее тут же слетают. А иногда и без выпивки, потому что таков уж оказался темперамент, поэтому жила она в вечном противоречии: будто две души в ней боролись. Или душа с телом, не нам судить, а Кате самой — не понять пока.

Как бы то ни было, учебу в техникуме она не осилила и вынуждена была пойти на работу туда, куда взяли: в круглосуточный ларек.

Вот такой она и была к моменту встречи с Борисом.

Он же видел в ней то, что заранее придумал: на удивление застенчивую провинциалку.

Правда, когда привел домой, Катя оттаяла.

Квартира Бориса ее в восторг привела. Она ходила и любовалась, не умея делать это молча, задавая вопросы и сама себе отвечая.

— Это телевизор, да? Телевизор. «Панасоник», да? «Панасоник»… А это шторы, да? Шторы… Шелковые, да? Шелковые… А это прямо деревянная кровать? Деревянная! Метра два в ширину? Не меньше!.. И покрывало тоже шелковое? Шелковое!.. А это ванна, да? С сортиром или отдельно? Отдельно. Чугунная или жестянка? Чугунная… А умывальник не фарфоровый? Нет. Но все равно красиво… А это кухня, да? Метров десять, да? Точно, не меньше десяти… А это вытяжка, да? А плита электрическая, да? Газ, говорят, аллергию вызывает. Электрическая… А в комнату ты такую дверь специально сделал? Дверь-купе, да? Точно, ездиет… Туда-сюда, туда-сюда… И как гладко, как тихо ездиет, ты посмотри!

— Ездит, — улыбаясь, поправил Борис.