Честно и непристойно - Стефани Кляйн

– Сложите сюда ваши вещи. – И мне протянули розовый тонкий халат и черный мешок для мусора.

Мешок для мусора.

Раздеваясь, я дрожала, словно халатик был в черно-белую полоску, как у заключенных. Попрощавшись со своей одеждой, я стала гадать, не потребуются ли им отпечатки моих пальцев или снимок анфас и в профиль для опознания. Я угадала, ну, почти. Меня повели делать сонограмму.

Я увидела сердцебиение. Белая мерцающая точка. «Прости, малыш». Я столько повторяла это про себя, что теперь боялась, не произнесла ли я эту фразу вслух. «Прости». Медсестра с планшетом перевела электронный стол в сидячее положение.

– Не вставайте слишком быстро. С вами все в порядке? Голова не кружится?

Нет, со мной все хорошо, оставьте меня уже в покое.

Уйдите.

– Я в порядке.

Затем я поднялась. Полотенце, прикрывавшее низ моего живота и промокшее от пота, упало на пол. Сестра повела меня из комнаты, приобняв за талию, чтобы я тверже стояла на ногах, а я судорожно хватала ртом воздух.

– Вы точно нормально себя чувствуете? – Мне не хотелось отвечать.

Какой смысл в разговорах? Я не желала объяснять кому бы то ни было, что я сейчас чувствую. Потеряв желание говорить, я кивнула и погрузилась в немоту.

В узком холле я присоединилась к другим женщинам в розовых халатах, которые стояли там, кусая ногти. Я вошла, придерживаясь рукой за стену. Интересно, что делает мой отец в одиночестве в приемной? Читает «Ньюс-уик» или советы тому, кто хочет поддержать перенесшую аборт женщину? Взял ли он одну из брошюр, предназначенных для мужчин? Стал ли он ее просматривать или отложил в сторону, потому что мысли о маленькой девочке, которая когда-то прижималась к нему в поисках утешения, оказались невыносимо горькими? О девочке, распростертой сейчас перед врачами, пристегнутой к операционному столу, прерывающей жизнь, которой она так хотела?

– Ты еще встречаешься с парнем, который тебе это устроил? – спросила меня спустя несколько минут женщина с подведенными синим карандашом глазами.

Не представляю, как она сумела не только одеться, но и сделать макияж. Я и дышала-то с трудом.

– Нет, он поганец. Его зовут Габриэль Розен, так что если он тебе попадется, не стоит с ним встречаться.

Всего за пятнадцать секунд я перешла от немоты к обличениям. Завелась с полоборота.

– Я-то здесь уже во второй раз, – произнесла она, рассматривая свои ногти. – Из-за одного и того же парня. У тебя это первый?

– Да, во всех отношениях, – сказала я, теребя вырез халата.

– А он сейчас там? – Я поняла: она имеет в виду приемную, и вновь ощутила приступ тошноты.

Я представила, как папа переживает, как он поглядывает на юных беременных девушек, а глаза его полны слез. В руках его свернутая брошюра, он ждет и молится. Он, наверное, думает, что сказать мне, когда все будет кончено.

– Мой тоже сюда не явился. Так что с тобой случилось? – При обычных обстоятельствах я бы в ответ потребовала посмотреть ее налоговую декларацию, чтобы она научилась не задавать неуместных вопросов.

А тут меня понесло:

– Моему мужу двадцать восемь лет, и он много месяцев подряд являлся домой в дни, подходящие для зачатия, и усиленно старался сделать мне ребенка. А попутно он встречался с женщиной намного старше его – и это только единственная, о которой я знаю. – Я была уверена, что в стенах его клиники прятались и другие. Постукивая каблучками, они подбирались к нему, желая получить полагающееся. – Он шлялся по своей клинике и по ночным клубам, спрятав в карман обручальное кольцо. Он шептал, что обожает меня, целовал и желал доброй ночи, а потом бежал по вызову пейджера. Оказалось, вызывала его сорокадвухлетняя дама, живущая в роскошных двухэтажных апартаментах на Пятой авеню с видом на парк. – Упомянув возраст Берни, я понизила голос, словно упомянула о чем-то непристойном, вроде секса с лошадью.

С чего бы кто-то стал связываться с ней, если мог быть со мной? Только я поскакала навстречу материнству, как Гэйб оседлал идею нового знакомства. Эта соблазнительница малолетних не просто увела младенца из колыбели: она сбежала, унося погремушки, детское креслице и фирменную сумку для пеленок.

Мне было наплевать, видна ли моя промежность; я уткнулась лицом, в колени и вцепилась в полы халата. И разрыдалась.

– Не огорчайся, милочка. Ты еще молода. У тебя впереди достаточно времени, и ты еще встретишь множество других поганцев.

Похоже, поток моих слез ее не удивил.

– Этот ребенок не случайность. Мы его хотели. Мы много месяцев старались, а теперь этот поганый трус, наверное, играет в гольф. – Мне хотелось, чтобы его возненавидели все.

– Ты еще можешь переменить свое решение. Тебе не обязательно...

– Нет. Я хотела не ребенка, – проговорила я, всхлипывая, – я хотела иметь семью. – Я обхватила плечи руками и стала покачиваться, пытаясь успокоиться.

Одетая в рубашку из бумажной ткани, я сидела в холле среди девушек в носках, и все они готовились сделать аборт. Гэйб и не заикнулся о том, чтобы сопровождать меня. Он знал дату, ему были известны все подробности. Он сказал, что не готов иметь ребенка. Он хирург-уролог, но он ведет прием, операции – не для него.

Накануне того дня, на который назначили аборт, я позвонила Гэйбу.

– Ты уверен, что ни о чем не будешь жалеть?

Мне хотелось свести колебания к минимуму. Если он не станет возражать, значит, он тоже этого хочет. Хотел снова стать холостым. Он не был готов к роли отца и устал от амплуа мужа.

Гэйб постарался сделать мне ребенка, а потом осознал, что недостаточно меня любит. Его не удовлетворяют наша квартира и наша жизнь, потому что это не похоже на светский прием, и нашу дверь не перегораживает бархатный шнур. Он сказал, что недостаточно меня любит, чтобы сохранить наш брак, что мысли о «нас» связаны у него с «далеким прошлым».

– У нас разные устремления, – констатировал он. – Ты радуешься, устраивая для наших друзей вечеринки с вином и музыкой, а мне этого недостаточно. Я хочу, чтобы мое имя попало в светскую хронику, хочу посещать закрытые приемы.

В какой-то момент я перестала его устраивать именно потому, что он меня устраивал. Всю нашу совместную жизнь он уверял меня в том, что ему наплевать на всякие снобистские заведения. Он говорил, что не пойдет никуда, где нужно стоять в очереди и нельзя прийти в шлепанцах. Люди, стремившиеся к великосветской жизни, вызывали у него презрение и осуждение. Нередко мы ненавидим в других то, за что сами себя осуждаем. И действительно, в конце концов Гэйб возненавидел себя за то, что оказался одним из тех, кого презирал; что ему было важно, где он бывал и что люди о нем думали. Он сказал, что хочет стать знаменитым врачом, таким, которого приглашают на телевидение или по крайней мере на съемки рекламы Ральфа Лорена. Он жаждал славы. Прямо так вслух и сказал. Неужели я осознанно вышла за него замуж?