Обнаженная натура - Владислав Артемов

Крикнешь и веселей заструится, посыпется иней и звонко отзовется эхо, которого летом здесь ни за что не дозовешься.

И думаешь о том, как давным-давно, не век ли назад, здесь было это лето и ты шел именно по этой узкой дорожке, разомлевший от зноя, нес на сгибе локтя полное ведро подосиновиков и чувствовал, как покалываются прилипшие к шее сухие иголки. И паутина липла к лицу, и приходилось отмахиваться от жужащих и снующих в этом знойном безветренном мареве слепней…

Боже мой, неужели вся эта долгая человечья жизнь умещается всего только в несколько таких вот остановившихся и отпечавшихся в памяти дней.

Страшно подумать, но наверное это именно так.

И все важные, неотложные дела твои и заботы, в которых прошла твоя жизнь, так скоро забываются, становятся вовсе не важными, а может быть, даже и пустыми и ненужными, отнимающими только драгоценное время.

Кто любит дождливый, подслеповатый ноябрь? А я вот люблю, оказывается… Бесконечный, тусклый, месяц. Промокшее утро, серый безрадостный рассвет в окне. Монотонный шум дождя, шорох капель, сырая мгла. Почерневший листок, чудом уцелевший на черной голой ветке там, в неуютном простуженном мире, где серой плитой висит над землею небо… Сами собою приходят печальные мысли о так быстро проходящей жизни и о юности, к которой нет возврата… И такая сладкая тоска парализует волю, что в один из таких дней вдруг не захочется вставать с постели и мчаться куда-то на службу… Зачем, чего ради? И в этой чудесной лени, в этой мечтательной расслабленности так хорошо знать, что ноябрьское время длится долго, минуты текут медленно и впереди еще будет такой же бесконечно долгий осенний темный вечер, когда можно будет зажечь настольную лампу и сидеть без всякого полезного дела, позволяя мыслям течь свободно и легко, куда они сами захотят. Впрочем, почему бы не зажечь эту лампу прямо сейчас, посреди грустных дневных сумерек? Вот и славно. И этот день тоже запомнится на всю оставшуюся жизнь, навсегда.

Еще один день, когда человеку было хорошо и печально в мире.

И если наберется у него в итоге десяток таких вот дней — смело можно назвать человека счастливым.

— Ты красиво рассказываешь, — вздохнула Ольга и потерлась щекой о его плечо. — А теперь расскажи мне о своей первой любви. Про свое счастье…

— Про счастье? — Павел усмехнулся.

— Ну ладно. Не надо про счастье… Помнишь, ты рассказывал, как за тобой гнался фосфорный столб с кладбища…

— Я немного приврал, — признался Родионов, — для красоты слога. Честно говоря, это наша детская страшилка… Как про черного человека…

— Все равно страшно…

— Самое страшное, это когда Робинзон после многих лет одиночества обнаружил у себя на безлюдном острове след босой человечьей ноги. Вот это действительно страшно, мороз по коже… И побежать к кому-нибудь он не может. Ты думала когда-нибудь, зачем человеку дан страх?

— Чтоб не лез туда, где опасно…

— А мне кажется для того, чтобы люди хоть иногда сбивались потеснее, прильнули друг к другу.

— Может быть. Про босую ногу действительно жутковато… А в черного человека мы тоже играли. А фильмы ужасов…

— Фильмы ужасов дрянь, — оборвал Родионов. — Это уже количество. Тупо и грубо.

— Отчего же?

— Оттого что избыток. Два черных-пречерных человека. На этом построены все их фильмы. Все их боевики. Они думают, что это в два раза страшней. Или много-много босых следов. Весь берег затоптан. Бездари!..

— Опять, Родионов, — погрозила пальцем Ольга. — Расскажи все-таки про свой самый счастливый день. Правда… Только не о том, как ты увидел меня, ладно?

— Ладно, — согласился Пашка.

Он облокотился на чугунный парапет.

— Ну вот, — начал Павел, — право, не знаю, как и начать…

— Начни так: «Как-то под Новый год, засыпая…»

— Нет, не о том. Слушай… Счастливый день должен быть случайным. Ты ничего не ждешь, все обычно и как всегда… Не помню, куда мы шли, может быть, в лес, не знаю… Нас трое было и было нам лет по двенадцать, что ли… Летом. Да, точно помню, что сено уже скосили. Потому что мы лодку сеном завалили, так что ее и видно не было. Плыли, как на копне…

— Какую лодку?

— Ну, шли мы куда-то, без всяких планов… Вдруг видим — плывет по реке чья-то бесхозная лодка. Откуда-то сверху. Сама собою отцепилась и плывет, такое бывает. Потом хозяин идет вниз по реке и где-нибудь ее находит…

— Плывет по реке лодка…

— Мы, конечно, ее перехватили. Чем хорошо — плыви и знай, что не надо потом возвращаться, грести обратно против течения.

— Счастье в чем же? — не поняла Ольга.

— Счастье в том, что река, солнце и свобода. Плыви, куда течение несет, ни о чем не думай и не заботься. И при этом знаешь, что это еще только слабый намек на будущее большое счастья, потому что, как сама помнишь себя в этом возрасте — вся жизнь, лучшая ее часть, по крайней мере, еще впереди.

— Как-то незаметно обнаруживаешь, что все лучшее уже в прошлом…

— Тебе не к лицу говорить такие слова, — сказал Павел.

— Что же дальше-то было?

— Что было? — Родионов задумался. — Честно тебе сказать, ничего и не было. В том-то и чудо, что ничего не было. Это я только теперь, посередине рассказа, вдруг понял, что ничегошеньки и не было в тот день…

— Говори, говори, — забеспокоилась отчего-то Ольга, — не прерывайся и не отвлекайся. Продолжай…

— Продолжаю. Притащили мы к берегу эту лодку, сели в нее и поплыли. Плыли мы, плыли… Жестко. А на берегу как раз стог сена свежего. Натаскали мы в лодку сена, целую гору. Выгребли какими-то палками на середину реки, а потом улеглись на сено, руки под затылок, как вон тот моряк, глаза в небо и больше ничего не делали. Болтали. Ныряли и опять обсыхали на сене. И опять глядели на облака, пока течение не вынесет на повороте под какие-нибудь нависшие кусты… Чудно так было — небо, небо, облака, как будто никакой земли и нет… И вдруг ниоткуда появляются над головой ветви… Мы нарочно подолгу не глядели на берега, чтоб почувствовать себя отрезанными от всего… Это Борька придумал, он разбился потом на грузовике, пьяный… Друг мой.

— Не отвлекайся.

— Ладно. Покой, солнце, вода, свобода… Эх, даже сердце что-то заволновалось. Конечно, на самом деле, видимо, было хуже. Какие-нибудь мухи наверняка донимали, слепни. Сено вероятно кололось… А! Вот еще что замечательно, мы были голодны.

— Что ж тут замечательного? — удивилась Ольга.

— Это самый лучший компонент счастья. Иначе бы оно не так ясно запомнилось. А тут оно для меня еще связано с огуречным запахом. У нас было только несколько огурцов…

— Конечно, краденных.

— Да, разумеется. И вот, представь себе, полная воля, простор, теплый ветерок, лето в разгаре, и — голод. Веселый такой голод, когда можно все прервать и отправиться домой обедать. Но неохота тратить на это такой замечательный единственный день.